Что представляло замоскворечье во времена островского
что представляет собой замоскворечье во времена островского??
Замоскворечье во времена А. Н. Островского – это место компактного проживания купцов. Селиться за Москвой-рекой представитель этого сословия начали ещё раньше: лермонтовский Степан Парамонович Калашников живёт там во времена Ивана Грозного.
Селились купцы в добротных домах, их широкие дворы были обнесены высокими заборами с крепкими запорами на воротах и калитках. Сколько слёз лилось за этими заборами, как говорит Кулигин из драмы Островского «Гроза», никто не видел и не знал.
Жили купцы замоскворецкие по домостроевским правилам, которые строго определяли и иерархию в семье, и взаимоотношения между родственниками, а ещё расписывали, как должен вести себя человек в той или иной ситуации. Вспомните, как в «Грозе» недовольна Кабаниха своей невесткой Катериной, которая, прощаясь с мужем, уезжающим ненадолго по делам, бросается к нему на шею, тогда как по домостроевский законам должна в ноги ему упасть, выслушать все наставления мужнины о том, как ей жить без него, а потом громко выть (то есть плакать и причитать), чтобы все соседи СЛЫШАЛИ, как она горюет-убивается по поводу недолгой разлуки с ним.
Лермонтов в «Песне… про купца Калашникова» лишь чуть приоткрыл завесу над купеческой жизнью, романизировал домостроевский законы, так как целью его не было разоблачение купечества, наоборот, Калашников в его произведении – защитник вековых устоев и традиций русского народа, а злодей – опричник Кирибеевич, нарушивший эти законы.
Впервые о том, как живёт купечество, читатели и зрители узнали из пьес Островского, многие из которых посвящены этому сословию. Сам Островский хорошо знал, что творится в купеческой среде как в делах, так и в обыденной жизни, потому что работал в СОВЕСТНОМ СУДЕ, куда с исками друг на друга (даже на своих ближайших родственников) обращались именно купцы. Дворяне такие судебные разбирательства считали делом бесчестным – в случае размолвок мужчины решали проблемы с помощью поединков, дуэлей, которые хоть и были запрещены, а их участники наказывались властями (вспомните: Швабрин в «Капитанской дочке» Пушкина переведён в Белогорскую крепость за смертоубийство; Печорин в «Герое нашего времени» Лермонтова за дуэль с Грушницким наказан ссылкой в далёкую крепость под начало Максима Максимыча), но просуществовали вплоть до революции 1917 года (читайте повесть «Поединок» А. И. Куприна).
Крестьянам и ремесленникам было не до судов – им работать, на жизнь зарабатывать надо было, а крестьяне вообще до отмены крепостного права были собственностью своих помещиков.
А вот купцы не останавливались ни перед чем (понятия чести для них не существовало, бедными, думающими о хлебе насущном они не были), вот и мошенничали, объявляя себя банкротами, чтобы не платить долги, обманывали поставщиков (вспомните, как в «Грозе» Дикой говорит, что не доплатит им по как-нибудь копеечке, а у него из этих копеечек рубли складываются) и кляузничали друг га друга (пусть я потрачусь, да и его в большие расходы введу).
Так что своих купцов, их нравы, их жизненные уклады Островский рисовал практически с натуры, за что его и назвали «Колумбом Замоскворечья», то есть первооткрывателем мира купечества для других.
Мир купечества, таким образом, это жесткий мир алчных мошенников, бесчестных людей, мир невежества и косности, мир, которым заправляют настоящие ханжи, стяжатели. Н. А. Добролюбов, познакомившись с первыми пьесами Островского о купцах, назвал этот мир «тёмным царством».
Наш Колумб: почему Александра Николаевича Островского называют «Колумбом Замоскворечья»? (3 фото)
Почему Островского часто называют «Колумбом Замоскворечья»?
Именно в Замоскворечье – московском районе, где проживало огромное количество представителей купечества и среднего класса, и родился будущий великий драматург. С детских лет он впитывал особый местный колорит. Мать мальчика рано скончалась, а отец – известный адвокат надеялся, что наследник продолжит его дело. Островский действительно поступил на юридический факультет. Но это стало больше отправной точкой в его становлении как литератора, поскольку в университете он познакомился с талантливыми преподавателями, привившими студенту интерес к увлеченным литературным спорам и диспутам.
Творческий путь и проба пера в драматургии
Поняв, что юриспруденция – это не то, чем он хотел бы заниматься, юноша бросил учебу и по настоянию отца поступил на работу в суд мелким чиновником. Эта скромная должность на самом деле раскрыла перед Островским невероятные перспективы и позволила наблюдать за самыми разнообразными человеческими характерами и умами, изобретавшими сотни мошеннических схем, начиная с простейших и заканчивая виртуозными.
Именно стремление облечь накопленные впечатления в литературную форму и вершить над представителями купечества свой особый суд и дало будущему писателю толчок к занятиям драматургией. Первая же пьеса под названием «Свои люди – сочтемся» принесла автору всенародное признание. Но острая сатира и злободневная тема наряду с интересом ценителей и критиков привлекли внимание и цензоров. Пьесу запретили ставить, а ее автор надолго попал под полицейский присмотр.
«Колумб Замоскворечья» – кто ты?
Одним из первых произведений Островского стали «Записки замоскворецкого жителя», опубликованные в 1847 году в газете «Московский городской листок». В нем автор ярко описывает особенности быта и жизненного уклада представителей купечества. Купцы предстают перед читателем как жители отдельно взятой страны, на территории которой царит гнетущая атмосфера косности.
Но автор подробно рассматривал не только отрицательные стороны представителей этого сословия. Он искренне восхищался, к примеру, их умением на протяжении долгих столетий сохранять чистоту религиозной мысли и устоев. Столь детально и подробно и при этом ярко, художественно и выпукло до Островского купечество не рассматривал ни один автор. Собственно, после этого Александра Николаевича и стали называть «Колумбом Замоскворечья», проводя аналогию с первооткрывателем: как Колумб открыл для мира Америку, так и Островский явил людям истинную суть купечества.
Хотя во многом малая родина и расстраивала великого драматурга, все же он очень сильно ее любил и писал о ней: «Я знаю тебя, Замоскворечье… Знаю тебя в праздники и будни, в горе и радости, знаю, что творится и деется по твоим широким улицам и мелким частым переулкам». Замоскворечье для него было символом Москвы, к которой Островский испытывал трепетные чувства, считая ярким памятником русской культуры и народной памяти.
Государственное бюджетное учреждение культуры г. Москвы
«Централизованная библиотечная система №5
Центрального административного округа»
Центральная библиотека им.
К 190-летию со дня рождения
гл. библиограф Н. Анисимова
Островский
Александр Николаевич Островский родился в Москве в 1823 году. Всю жизнь он провёл в родном городе и любил Москву как сердце русского народа, как историческое сосредоточие его жизни и культуры.
Замоскворечье в сознании людей тесно связано с именем драматурга. Здесь «жили» и герои его пьес «Семейная картина», «Свои люди сочтемся!», «Женитьба Бальзаминова», «Горячее сердце» и других.
В «Записках замоскворецкого жителя» Островский так описывает свою «малую родину»: «Страна эта, по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечьем». В этой «стране» на улице Малая Ордынка, в доме № 9, в 1823 году, в семье чиновника, родился великий драматург, «Колумб Замоскворечья» Александр Николаевич Островский.
Дом-музей Александра Николаевича Островского.
В своих комедиях Островский, по его собственным словам, видел «форму своего суда над жизнью», и суд писателя над Дикими и Кнуровыми был справедлив и строг. Самодурам и насильникам драматург противопоставлял людей из трудового народа. Островский — популярнейший драматург и в наши дни. Любовь к нему понятна: в своих произведениях Александр Николаевич выразил самое заветное стремление своего народа — к свету, правде, свободе.
Малый Театр им. Александра Николаевича
За свою долгую творческую жизнь Островский написал более пятидесяти оригинальных пьес и создал русский национальный театр. По словам Гончарова, Островский всю жизнь писал огромную картину. «Картина эта — «Тысячелетний памятник России». Одним концом она упирается в доисторическое время («Снегурочка»), другим — останавливается у первой станции железной дороги. «
Книги, статьи из периодических изданий, информационные материалы, представленные в обзоре, Вы найдёте в нашей библиотеке.
Надеемся, что и школьники и взрослые читатели откроют для себя Замоскворечье Островского заново.
2. Дом-музей А. Н. Островского. Комплект из 15 цветных открыток
3. Гуллер Юрий. Вотчина Островского
6. К читателям; Замоскворечье в праздник
7. Замоскворечье, Замоскворечье! Записки Замоскворецкого жителя
Островский далеко не сразу уяснил для себя, что драматургия является его призванием, что она станет не только преимущественным, но и исключительным родом его творчества. В начале 40-х гг. молодой писатель, увлечённый творчеством Гоголя и критикой гоголевского периода, особенно критикой Белинского, пишет очерки. Уже в эти первые годы своей деятельности он не только определяет круг тем своего будущего творчества, но и вплотную подходит к оценке нравственного смысла наблюдаемых им явлений действительности. Оригинальность подхода Островского к социальному быту, который он изображает, складывалась вместе с формированием его творческой манеры, по мере постепенного выявления драматургической природы его художественного миросозерцания. Уже в середине 40-х гг. перед молодым Островским встали вопросы о соотношении прогресса и «силы косности, онемелости» в жизни целых слоёв русского общества и отдельных его представителей, о просвещении подлинном и мнимом, о живых традициях и омертвелых стереотипах быта. И сразу Островский подошёл к этим «традиционно комедийным» проблемам (некоторые их аспекты имели значение для Фонвизина и Грибоедова) как острый наблюдатель, самобытно и глубоко мыслящий человек и выученик «натуральной школы».
Самый тон обращения к читателям, предпосылаемого «Запискам Замоскворецкого жителя» (1847), свидетельствует об ориентации автора на стиль юмористического бытописания последователей Гоголя.
Сообщая о том, что предметом его изображения будет определённая «часть» быта, отграниченная от остального мира территориально (Москвой-рекой) и отгороженная консервативной замкнутостью своего уклада, писатель задумывается над тем, какое место занимает эта обособленная сфера в целостной жизни России.
Обычаи Замоскворечья Островский соотносит с нравами остальной Москвы, противопоставляя, но ещё чаще сближая их. Таким образом, картины Замоскворечья, данные в очерках Островского, вставали в ряд с обобщенными характеристиками Москвы, противопоставленной Петербургу как город традиций городу, воплощающему исторический прогресс, в статьях Гоголя «Петербургские записки 1836 года» и Белинского «Петербург и Москва».
Главная проблема, которую молодой писатель кладет в основу своего познания мира Замоскворечья, — соотношение в этом замкнутом мире традиционности, устойчивости бытия и деятельного начала, тенденции развития. Изображая Замоскворечье как наиболее консервативную, неподвижную часть блюдущей традиции Москвы, Островский видел, что быт, который он рисует, по внешней своей бесконфликтности может показаться идиллическим. И он сопротивлялся такому восприятию картины жизни Замоскворечья. Рутину замоскворецкого существования он характеризует: «. сила косности, онемелости, так сказать, стреноживающая человека»; и поясняет свою мысль: «Я не без основания назвал эту силу замоскворецкой: там, за Москвой-рекой, её царство, там её трон. Она-то загоняет человека в каменный дом и запирает за ним железные ворота, она одевает человека ваточным халатом, она ставит от злого духа крест на воротах, а от злых людей пускает собак по двору. Она расставляет бутыли по окнам, закупает годовые пропорции рыбы, меду, капусты и солит впрок солонину. Она утучняет человека и заботливой рукой отгоняет ото лба его всякую тревожную мысль, так точно, как мать отгоняет мух от заснувшего ребёнка. Она обманщица, она всегда прикидывается “семейным счастием”, и неопытный человек не скоро узнает её и, пожалуй, позавидует ей».
Эта замечательная характеристика самого существа жизни Замоскворечья поражает сопоставлением в ней таких, казалось бы, взаимопротиворечащих образов-оценок, как сравнение «замоскворецкой силы» с заботливой матерью и стреноживающей петлей, онемелостью — синонимом смерти; совмещением таких далеко отстоящих друг от друга явлений, как заготовка продуктов и образ мыслей человека; сближением таких различных понятий, как семейное счастье в благополучном доме и прозябание в заключении, прочном и насильственном. Островский не оставляет места для недоумений, он прямо заявляет, что благополучие, счастье, беззаботность — обманная форма закабаления личности, умерщвления её. Уклад патриархального быта подчинен реальным задачам обеспечения замкнутой, самой себе довлеющей ячейки-семьи материальным благополучием и комфортом. Однако самая система патриархального жизнеустройства неотделима от определенных нравственных понятий, определённого мировоззрения: глубокого традиционализма, подчинения авторитету, иерархического подхода ко всем явлениям, взаимной отчужденности домов, семейств, сословий и отдельных людей.
Идеал жизни при таком укладе — покой, неизменность ритуала обихода, окончательность всех представлений. Мысль, которой Островский не случайно придаёт постоянное определение «беспокойная», изгоняется из этого мира, объявляется вне закона. Таким образом, сознание замоскворецких обывателей оказывается прочно слитым с самыми конкретными, материальными формами их быта. Судьбу беспокойной, ищущей новых путей в жизни мысли разделяет и наука — конкретное выражение прогресса в сознании, прибежище пытливого ума. Она подозрительна и в лучшем случае терпима как служанка самого элементарного практического расчета, наука — «вроде крепостного человека, который платит барину оброк».
Таким образом, Замоскворечье из частной изучаемой очеркистом сферы быта, «уголка», отдалённого захолустного района Москвы превращается в символ патриархального быта, косной и целостной системы отношений, социальных форм и соответствующих им понятий. Островский проявляет острый интерес к массовой психологии и мировоззрению целой общественной среды, к мнениям, не только давно сложившимся и опирающимся на авторитет традиции, но и «замкнувшимся», создавшим сеть идеологических средств охраны своей неприкосновенности, превратившимся в некое подобие религии. При этом он отдаёт себе отчёт в исторической конкретности формирования и бытования этой идейной системы. Сравнение замоскворецкого практицизма с крепостнической эксплуатацией возникает не случайно. Оно поясняет замоскворецкое отношение к науке и уму.
В самой ранней, ещё ученически подражательной своей повести «Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс. » (1843) Островский нашел юмористическую формулу, выражающую важное обобщение родовых признаков «замоскворецкого» подхода к знанию. Сам писатель, очевидно, признал её удачной, так как перенёс, хотя и в сокращённом виде, диалог, её содержащий, в новую повесть «Иван Ерофеич», опубликованную под названием «Записки Замоскворецкого жителя». «Будочник был … такой чудак, что у него ни спроси, ничего не знает. Такая уж у него была поговорка: “А как его знать, чего не знаешь”. Право, словно философ какой». Такова пословица, в которой Островский увидел символическое выражение «философии» Замоскворечья, считающего, что знание исконно и иерархично, что каждому «отпущена» небольшая, строго определённая его доля; что наибольшая мудрость — удел лиц духовных или «богодуховенных» — юродивых, провидцев; следующая ступень в иерархии познания принадлежит богатым и старшим в роду; бедные же и подчиненные по самому своему положению в обществе и семье не могут претендовать на «знание» (будочник «стоит на одном, что ничего не знает и знать ему нельзя».)
Таким образом, изучая русскую жизнь в конкретном, частном её проявлении (быт Замоскворечья), Островский напряженно размышлял об общей идее этой жизни. Уже на первом этапе литературной деятельности, когда его творческая индивидуальность только ещё складывалась и он напряжённо искал свой писательский путь, Островский пришёл к убеждению, что сложное взаимодействие патриархального традиционного уклада и сформировавшихся в его лоне устойчивых взглядов с новыми потребностями общества и настроениями, отражающими интересы исторического прогресса, составляет источник бесконечного многообразия современных социальных и нравственных коллизий и конфликтов. Эти конфликты обязывают писателя выразить своё к ним отношение и тем самым вмешаться в борьбу, в развитие драматических событий, составляющих внутреннее существо внешне спокойного, малоподвижного течения жизни. Такой взгляд на задачи писателя способствовал тому, что Островский, начав с работы в повествовательном роде, сравнительно быстро осознал своё призвание драматурга. Драматическая форма соответствовала его представлению об особенностях исторического бытия русского общества и была «созвучна» его стремлению к просветительскому искусству особого типа, «историко-просветительскому», как его можно было бы назвать.
Дом-музей в Замоскворечье — филиал Государственного центрального театрального музея имени А. А. Бахрушина. В этом доме, расположенном между Малой Ордынкой и Голиковским переулком, 31 марта (12 апреля) 1823 года родился Александр Николаевич Островский.
Островский называл себя коренным жителем Москвы. Он прожил в Москве долгие годы, был связан с ней литературно-театральными и общественными интересами. Здесь находились созданные по его инициативе «Московский артистический кружок», «Общество русских драматических писателей и оперных композиторов». Из 47 пьес драматурга 46 были поставлены при его жизни на сцене Малого театра, который не случайно называют «Домом Островского».
Главная тема музея — «Москва в жизни и творчестве Александра Николаевича Островского».
На первом этаже здания расположены мемориальные комнаты, в которых экспонируются личные вещи и документы писателя, мебель и книги, принадлежавшие его отцу. Здесь представлены литографии и акварели с изображением Губернской гимназии на Волхонке, которую Островский окончил в 1840 году, Московского университета на Моховой, где будущий писатель проходил курс на юридическом факультете, Воскресенской площади, где располагался Совестной суд, в котором служил молодой Островский, Театральной площади с Большим и Малым театрами.
Поднявшись по крутой деревянной лестнице с резными балясинами, посетители продолжают знакомство со старой Москвой: Кремль со стороны Болотной площади, Кузнецкий мост, Александровский сад, местность близ Пречистенского бульвара, где была последняя квартира Островского, оживают перед ними в гравюрах и картинах того времени. В верхних сенях разместился макет Малого театра, изготовленный его смотрителем И. Покровским в 1840 году. С ювелирной точностью воспроизведены в «разрезе» сцена и зрительный зал.
Экспозиция второго этажа, посвящённая сценической истории пьес Островского, открывается словами из письма И. Гончарова, написанного в 1882 году: «Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: «У нас есть свой русский, национальный театр. Он, по справедливости, должен называться: «Театр Островского».
Двадцать лет прожил драматург в Замоскворечье. Едва ступив на литературное поприще, писатель, как он сам признавал, открыл «страну, никому до сего времени в подробности неизвестную и никем ещё из путешественников неописанную». В Замоскворечье Островский «поселит» Мавру Агуревну Козырную из своих ранних очерков «Записки замоскворецкого жителя», а рядом — дом и службы Большова («Свои люди — сочтемся!»), неподалёку — сад Барабошева, из которого ночью странным образом пропадают яблоки («Правда — хорошо, а счастье лучше»). 3десь будут обитать бедняк Оброшенов («Шутники») и искатель богатой невесты Миша Бальзаминов (трилогия о Бальзаминове). Жителям Замоскворечья, описанию их нравов, обычаев посвящена одна из комнат дома-музея.
Многие пьесы Островского отражают жизнь дворян и чиновников. О них рассказ в другом зале. Пьеса «Доходное место» (1856), написанная под впечатлением бесчинств, творящихся в московских судах, сразу ввела Островского в разряд сатириков, обличавших современные устои жизни. Острой социально-политической направленностью отличаются комедии «На всякого мудреца довольно простоты» (1868) и «Бешеные деньги» (1870).
Два зала дома-музея посвящены сценическому воплощению крупнейших произведений драматурга — «Грозе» (1859) и «Бесприданнице» (1878). В центре этих пьес — самобытные образы русских женщин: сильной, самоотверженной Катерины и поэтичной, свободолюбивой Ларисы.
Глубоким и тонким психологизмом привлекают многие женские характеры в пьесах 70-х годов. Личные драмы Юлии Тугиной («Последняя жертва»), Людмилы («Поздняя любовь»), Веры Филипповны («Сердце не камень») неразрывно связаны с социальными условиями жизни общества. Афиши, эскизы декораций, фотографии к постановкам этих пьес представлены в музее.
Современники называли Островского «рыцарем театра». Он принимал активное участие в постановке своих пьес, создавая новый реалистический стиль актёрского исполнения и постановочного искусства. Как заведующий репертуарной частью московских театров, Островский резко меняет характер подготовки спектаклей в Малом театре. Он вводит многократные читки, генеральные репетиции в костюмах. «Я главным образом заботился о школе, потому что без школы нет артистов, а без артистов нет и театра», — писал он в 1884 году. Драматург оказал мощное воздействие на развитие русского сценического искусства. На ролях созданных им пьес развивались дарования П. М. Садовского, Л. П. Никулиной-Косицкой, А. Е. Мартынова, М. П. и О. О. Садовских, С. В. Шумского, М. Н. Ермоловой, Г. Н. Федотовой, П. А. Стрепетовой, М. Г. Савиной, Н. И. Музиля. Портреты, личные вещи и театральный реквизит этих основателей русской актерской школы можно увидеть в залах музея.
В 1923 году в нашей стране торжественно отмечалось столетие со дня рождения великого русского драматурга. С этого времени начинается история нового сценического прочтения пьес Островского. В экспозиции, посвящённой современному театру, представлены спектакли К. С. Станиславского, В. И. Немировича-Данченко, Вс. Э. Мейерхольда, А. Я. Таирова, И. С. Платона, Ф. Н. Каверина, А. М. Лобанова, Ю. А. Завадского, Н. П. Хмелева, Н. П. Охлопкова, Б. А. Бабочкина, Л. В. Варпаховского, И. В. Ильинского, П. Н. Фоменко.
И сегодня А. Н. Островский остается для народов нашей страны любимым драматургом. «Творчество классика русской литературы, — сказал С. В. Михалков, — дорого нам не только тем, что сыграло большую прогрессивную роль в раскрытии русского общества XIX века, но и тем, что оно верно служит людям сегодня.
Вот почему мы называем Островского своим современником».
Все мы, конечно, знаем, что есть в нашем огромном городе этакие «литературные гнёзда», где по стечению исторических обстоятельств сошлись судьбы многих великих и малых писателей и поэтов. Наше с вами Замоскворечье тоже не лыком шито. Начнём, пожалуй, с самого знаменитого из его литературных жителей.
Не купеческие корни
Замоскворечье недаром привыкли называть «вотчиной» Александра Островского. Здесь он появился на свет, да и многие герои пьес знаменитого драматурга отсюда родом — из купеческого Замоскворечья. Хотя сам Александр Николаевич совсем не купеческого сословия. Отец его, Николай Федорович, питомец Московской духовной академии, священником так и не стал — то ли в силу обстоятельств, то ли от нежелания прожить жизнь в каком-нибудь захудалом приходе.
Впрочем, и в своём «статском» звании он на первых порах не слишком преуспел: так, мелкий ходатай по купеческим делам. Хотя к моменту рождения сына уже служил в московском департаменте Сената и каждое утро отправлялся в «присутствие», благо путь от квартиры в Голиковском переулке до места службы был недалёк.
Несмотря на незначительные чины, отец Островского был человеком образованным и позаботился о том, чтобы и сын получил достаточное образование. Отсюда, из Замоскворечья Сашенька бегал в Московскую губернскую гимназию, расположенную у начала Пречистенского (ныне Гоголевского) бульвара. В общем, не так уж и далеко по московским масштабам.
Между Пятницкой и Ордынкой
Голиковский переулок находился (да и сейчас никуда не делся) между Пятницкой и Малой Ордынкой, выходя своим раструбом в Климентовский переулок, как раз позади церкви Климента. Дом, где родился Островский, испытав немало превратностей судьбы, стоит и сейчас. Во времена детства драматурга он был двухэтажный, разделённый на четыре небольших квартиры, построенных по старомосковскому обычаю «особняками»: с отдельными от соседей входами и лестницами. Вот что пишет по поводу места рождения Островского историк Пётр Миллер: «В нескольких десятках сажен от центральной артерии Замоскворечья, от гудящей автомобилями и грохочущей трамваями Пятницкой — такой уголок старой Москвы, какие возможны только в белокаменной — этой столице контрастов и неожиданностей. » Напомним, что это описание Миллера относится к 1923 году. Впрочем, и по части автомобилей, и по части контрастов замоскворецкие улицы и переулки и сейчас дадут сто очков вперед многим районам Москвы. Но вернёмся к «докладу»: «Трудно сказать, сохранился ли в неприкосновенности за истекшие сто лет дом. Но если в нём и были переделки, то едва ли значительные и мало изменившие его внешний облик. Уцелело даже курьёзное по своей конструкции крыльцо, прикреплённое к дому сбоку. Такая типичная пристройка с четырьмя дверьми и лестницами на второй этаж. »
Перечислять все изменения, которые накопились во внешнем (и внутреннем) облике дома Островского за последующие после Миллера три четверти века вряд ли нужно. Каждый может подойти к дому и сам найти «десять отличий». А вот церковь Покрова, в которую когда-то упирались взглядом здешние жильцы, уже не увидишь: её снесли в 1930-м. Сейчас на её месте сквер с бюстом Островского.
Будущий драматург жил в Замоскворечье …не так уж …долго. …Когда он стал
студентом Московского университета (курс которого не закончил), его отец уже дослужился до чина надворного советника, вышел в отставку и, занявшись частной практикой, изрядно обогатился. Николай Федорович сделался даже довольно крупным землевладельцем, обладавшим участками между Покровским бульваром и улицей Воронцово Поле. Здесь же он построил дом «для себя», который после его смерти достался сыну.
Дом этот, к сожалению не сохранился, а то бы и он подобно своему замоскворецкому собрату, мог пересказать нам многое. Ведь именно здесь, в московских Серебряниках, и текла, собственно говоря, литературная жизнь Александра Николаевича. Но без Замоскворечья он вряд ли мог бы состояться. В «Записках замоскворецкого жителя» Островский пишет: «Как далеко не ездил Геродот, а в Замоскворечье всё-таки не был. Страна эта, по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону реки. ». Жителем этой «страны Замоскворечье» драматург остался до конца жизни.
12 апреля 1823 года, 185 лет назад родился Александр Николаевич Островский, великий русский драматург
Коренной москвич, певец родного Замоскворечья из 47 своих пьес 29 творений целиком посвятил Москве, но понимал душу глубинной России. В его творениях отражена вся география старой Москвы, все слои населения, типы характеров и нравы столицы, которую он превозносил: «В Москве всякий приезжий, посмотрев исторические достопримечательности, невольно проникается русским духом. В Москве всё русское становится понятнее и дороже. Через Москву волнами вливается в Россию великорусская народная сила, которая через Москву создала государство Российское».
Признаем, что ныне вливается – через чиновничий и криминальный мир, рынки, должности и прописки – никакие не созидательные, а паразитические и антигосударственные силы. Русские достопримечательности рушатся или заслоняются безликими «офисами», дорогими уродливыми домами с башенками. Тот, кто не понимает красоту и не чувствует духа Москвы, повторяет: «Москву теперь не узнать!». Остаётся только добавить: «Вот то-то и страшно. ».
Злободневность обширного и не сходящего со сцен репертуара не преходяща. В 90-е годы, в эпоху наступления «дикого капитализма», сразу несколько театров поставили «Бешеные деньги». Потом вдруг все принялись ставить «Горячее сердце», где действуют охальники и пьяницы – «Эх, тони, Русь!». Объясняется это не только Божиим даром драматурга, высочайшим мастерством, естественностью и богатством речи, но и народностью взгляда на вечные характеры и столкновения, неизбывной надеждой на победу пушкинского начала. Ведь Островский первым сказал: «Пушкин – наше всё!».
Поразительно, что этот добродушный, глубоко порядочный, по-детски увлекающийся человек выступал как беспощадный обличитель нагло богатеющей, идущей к власти буржуазии, вырождающегося циничного дворянства, невежественных и духовно убогих бюрократов-чиновников, купцов-самодуров и пьяниц. Всех осмеял, заклеймил, вывел на чистую воду, а пьесы дышат любовью к человеку и России. Загадка! Но объясняется она просто – самим складом жизни гения.
Как точно и сострадательно запечатлён великий труженик, часто пребывавший в нужде, на портрете кисти Василия Григорьевича Перова: умный, светлый взгляд, согбенные от сидения за рукописями плечи – Островский устал. Он говорил о себе: «Я всегда жертвовал материальными выгодами другим, более возвышенным целям, всю свою жизнь я не сделал ни одного шага, который можно было бы объяснить корыстным побуждением». 20 раз он избирался председателем Общества русских драматических писателей, отстаивал авторские права собратьев, беспрерывно помогал молодым – «у меня на столе по пять пьес молодых авторов лежит», – утвердил Грибоедовскую премию за лучшую пьесу сезона (почему бы не возродить её сегодня для поощрения русских драматургов, продолжающих традиции Островского?), исполнял обязанности присяжного заседателя в Московском окружном суде, выполнял поручения Литературного фонда, который был создан для помощи бедствующим писателям, а превратился в конце ХХ века в яблоко раздора, в кормушку для литературных чиновников и выжиг, в распределитель благ и переделкинских дач.
За пять лет до смерти в 1886 году Александр Николаевич в назидание потомкам без всякой рисовки сказал: «Я как русский готов жертвовать для Отечества всем, чем могу». Многие ли следуют ныне его примеру? Островский – чуть ли не единственный писатель, с которым младший современник Лев Толстой, преклоняясь, был всё-таки на «ты». Вспоминая его в 1908 году, ровно век назад, гений признался: «Он мне нравился своей простотой, русским складом жизни, серьёзностью и большим дарованием». Как просто, исчерпывающе точно и достойно!
Порой и не верится, что среди уцелевших домов этого заповедного уголка Москвы звучит эхо тех песен и отзвук высоких помыслов лучших сынов Замоскворечья.
Молева Замоскворечье. Вместо предисловия //Легенды купеческой Москвы /Нина Молева. – М.: Алгоритм, 2008. – С. 5-10.- (Московский путеводитель).
Александр Николаевич Островский знал: это он открыл свою страну Замоскворечье.
То, что Замоскворечье — не Москва, знали в старой столице все, пожалуй, до второй половины XX века. Достаточно того, что в самых популярных справочниках по обмену жилплощади постоянной оговоркой оставалось: «кроме Замоскворечья». Пусть Сокольники, Преображенка или даже Дорогомилово, только не Замоскворечье. И это в 10—15 минутах не то чтобы езды на многочисленных трамвайных и автобусных маршрутах, — простой пешеходной прогулки! Куда какой редкий пример упрямой исторической памяти.
А со страной Островского всё было понятно: купеческий быт, свято чтимые праотеческие нравы, особенный уклад. Короче, пьесы Александра Николаевича, яркие, убедительные, незабывающиеся. И кому как не ему было открывать страну собственного детства и юности.
Итак, Замоскворечье — страна русского купечества, но — недоумённых вопросов возникало множество. Просто их никто не хотел замечать — они словно бы портили чистоту опыта.
Едва ли не во-первых, — Климент. Знаменитая и единственная по стилю и богатству отделки церковь во всей Москве, не говоря об одном Замоскворечье. Дух Царского Села или Петергофа, дворцовый размах и сам по себе подход не слободского — придворного архитектора. Почему и на чьи деньги могла она возникнуть в тесноте одноэтажных домишек и каменных лабазов соименного переулка, когда кругом к тому же теснилось множество других, много раньше выстроенных храмов? Ведь такая теснота означала немногочисленность прихода и, значит, денежных возможностей. Не говоря о совершенно необычном для Москвы посвящении церкви папе римскому. Второе, не менее важное обстоятельство — имена тех, кто жил в стране Замоскворечье и до Островского, и при нём. Это Татищевы, Нарышкины, Бестужевы-Рюмины, не уступавшие им по состоятельности Демидовы. Из XVII века — ведавший Аптекарский приказом Аверкий Кириллов, чья родовая городская усадьба сохранилась вместе с домовым храмом вплоть до наших дней. И как не вспомнить неожиданного обстоятельства, что в самый канун Отечественной войны 1812 года вместе со своими университетскими товарищами чуть не ежедневно наведывался на Большую Ордынку, где жил знаменитый в те годы профессор Штейн, объявленный Наполеоном своим личным врагом за то, что добился отмены крепостного права в Пруссии и сумел восстановить свой народ против французского императора.
Пушкин не случайно напишет: «Некогда в Москве пребывало богатое, неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству, некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое из всех провинций съезжалось в нём на зиму. Блестящая гвардейская молодёжь налетала туда же из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа».
А это как раз время детства Островского.
Третье обстоятельство — многоязычное население, сохранявшее свой национальный жизненный уклад, свои верования… Ещё со Средних веков Москва считалась самой веротерпимой столицей в Европе. Географически Замоскворечье было обращено на юг. Веками с этой стороны двигались на древнюю столицу кочевники — и недруги, и посланники, и прежде всего торговцы. Одни оказывались здесь на время, другие решали поселиться навсегда. И это в Замоскворечье по сей день существуют татарские улицы. Здесь всегда была мечеть, и в то время как одна за другой закрывались в советские годы православные церкви, сбрасывались с колоколен колокола, само собой разумеется, запрещался колокольный звон, призыв на молитву муэдзина с минарета мечети на Большой Татарской улице не прерывался ни на один день, даже в период лихолетья осени-зимы 1941 года.
Немногим меньшую часть Замоскворечья занимали с незапамятных времён постоянно охранявшие столицу казаки — память о них всё ещё живёт в названии, пусть и неузнаваемо изменившихся, переулках. Казачья община поддерживала две замоскворецких церкви — на углу Большой Полянки и 1-го Казачьего переулка и Иверской Божьей Матери на Большой Ордынке. В Иверскую казаки внесли огромное серебряное паникадило из серебра, отобранного у наполеоновских мародёров.
Наконец, нельзя не назвать старообрядцев, живших в районе Лужнецкой и Новокузнецкой улиц. Они тем более предпочитали селиться кучно, быть рядом со своими. Здесь же они возвели и одну из больших своих церквей уже в начале XX века — на углу Новокузнецкой и 5-го Монетчиковского переулка — на средства Старообрядческой Замоскворецкой общины.
И последняя трудно совместимая с «замоскворецкой страной» черта — едва ли не самое большое скопление средних учебных заведений, в том числе и профессиональных.
Каждое из этих обстоятельств предстояло как настоящую загадку разгадать относительно издавна сложившихся представлений о Замоскворечье.
К читателям; Замоскворечье в праздник //Записки Замоскворецкого жителя: Художественная проза.– М.: Правда. – 1987. – С.13-15; 41-44.
Милостивые государи и государыни, спешу поделиться с вами моим открытием. 1847 года, апреля 1 дня, я нашёл рукопись. Рукопись эта проливает свет на страну, никому до сего времени в подробности неизвестную и никем ещё из путешественников неописанную. До сих пор известно было только положение и имя этой страны; что же касается до обитателей её, то есть образ жизни их, язык, нравы, обычаи, степень образованности,— всё это было покрыто мраком неизвестности.
Страна эта, по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечье. Впрочем, о производстве этого слова ученые ещё спорят. Некоторые производят Замоскворечье от скворца; они основывают своё производство на известной привязанности обитателей предместьев к этой птице. Привязанность эта выражается тем, что для скворцов делают особого рода гнёзда, называемые скворечниками. Их вот как делают: сколотят из досок ящичек, совсем закрытый, только с дырочкой такой величины, чтобы могла пролезть в неё птица, потом привяжут к шесту и поставят в саду либо в огороде. Которое из этих словопроизводств справедливее, утвердительно сказать не могу. Полагаю так, что скворечник и Москва-река равно могли послужить поводом к наименованию этой страны Замоскворечьем, и принимать что-нибудь одно, значит — впасть в односторонность.
Итак, имя и положение этой стороны были нам известны; всё же остальное, как я сказал, покрыто было непроницаемой завесой. Остановится ли путник на высоте кремлёвской, привлечённый неописанной красотой Москвы — и он глядит на Замоскворечье, как на волшебный мир, населённый сказочными героями тысячи и одной ночи. Таинственность, как туман, расстилалась над Замоскворечьем; сквозь этот туман, правда, доносились до нас кое-какие слухи об этом Замоскворечье, но они так сбивчивы, неясны и, можно сказать, неправдоподобны, что ни один ещё благомыслящий человек не мог из них составить себе сколько-нибудь удовлетворительного понятия о Замоскворечье. Эти слухи такого рода, что многие пришли в недоумение, верить им или нет. (Вот здесь-то заслуга моего открытия.) Например, я недавно слышал, как один почтенный и во всех отношениях заслуживающий уважения человек рассказывал, что за Москвой-рекой есть дом, каменный и каменным забором обнесён; только кто в нём живёт, этого никто в мире не знает. А потому, видите ли, не знают, что ворота железные и уж несколько лет заперты; а что люди живут в этом доме, на это есть ясные признаки: и шум слышен, и собаки лают, и по ночам огонь виден. Ещё рассказывают, что там есть такие места, что и жить страшно.— Отчего же страшно? спросите вы.— А вот отчего, скажут вам: там есть место, называемое Болвановка.— А почему она Бол-вановка? — Потому что там стоял татарский бог; по-нашему сказать идол, а по-татарски — болван. Вот и извольте жить на этом месте! На таких местах хозяева от своих домов отказываются, никто не нанимает, не покупает, да и самим жить жутко. Или вот, не очень давно, один молодой человек уверял, что за Москвой-рекой есть улицы вёрст по двенадцати длины, и это показание одна дама почтенных лет и солидной наружности подтвердила следующими словами: «Что мудрёного, батюшка, я как-то ездила в Царицыно, так проезжала это Замоскворечье — ехали, ехали, и конца ему нет!» Так вот что говорят про Замоскворечье! Но вы, почтенные читатели и читательницы, этим слухам не верьте. Это все пустяки. Благодаря счастливому стечению обстоятельств, мы можем теперь черпать сведения о Замоскворечье из чистого источника. Источник этот — найденная мною рукопись; она носит заглавие: «Записки замоскворецкого жителя». После первых порывов радости и возблагодарив судьбу за эту находку, я стал её рассматривать. И вот что оказалось: рукопись эта писана на серой бумаге в четвёртку, по-русски и кудрявым почерком; имени автора нигде не видно. Подозревать, что это перевод какой-нибудь древней, например, греческой рукописи, было бы с моей стороны очень смело, тем более что я совсем не знаю по-гречески; да и самое содержание показывает, что это, должно быть, оригинальная русская рукопись. Как далеко ни ездил Геродот, а в Замоскворечье всё-таки не был. Впрочем, мы от этого ничего не теряем. Наш неизвестный автор с такой же наивной правдивостью рассказывает о Замоскворечье, как Геродот о Египте или Вавилоне. Тут всё — и сплетни замоскворецкие, и анекдоты, и жизнеописания. Автор описывает Замоскворечье в праздник и в будни, в горе и в радости, описывает, что творится по большим, длинным улицам и по мелким, частым переулочкам. Вот уж это, почтенные читатели, сущая правда; это не слухи какие-нибудь, а рассказы очевидца. Уж сейчас видно, коли человек говорит правду.
Сведения, сообщённые этой рукописью, я поверил на месте и дополнил своими примечаниями. Из этих источников я составил замоскворецкие очерки, и на первый раз вот вам:
Замоскворечье в праздник
Когда у нас за Москвой-рекой праздник, так уж это сейчас видно. И откуда бы ты ни пришёл, человек, сейчас узнаешь, что у нас праздник. Во-первых, потому узнаешь, что услышишь густой и непрерывный звон во всём Замоскворечье. Во-вторых, потому узнаешь, что по всему Замоскворечью пахнет пирогами.
Но я, благодаря удобному случаю, опишу праздничный день с начала до конца по порядку. У нас праздник начинается с четырёх часов утра: в четыре часа все порядочные люди, восстав от сна, идут к обедне. Посетители ранних обеден здесь резко отличаются от посетителей поздних. Первые большею частию солидные люди: купцы, пожилые чиновники, старухи купчихи и простой народ. Вообще все старшие в семействе ходят к ранней обедне. И здесь вы не увидите ни разноцветных нарядов, ни карикатурного подражания высшему обществу, а напротив того — истинная и смиренная набожность равняет все звания и даже физиономии. Тут нет для почетных лиц почётных мест, где кто стал, там и молится. Вот пришёл купец, миллионщик, лицо почётное, помолился, ему все кланяются; вот входит его последний работник, которому задний двор всегдашнее пребывание,— пришёл, поклонился три раза, встряхнул кудри и стал кланяться на все стороны, и ему все кланяются. И как торжественно в тишине и полусвете ранней обедни текут от алтаря громкие возгласы вечной истины.
Но вот отходит обедня, народ выходит из церкви, начинаются поздравления, собираются в кучки, толки о том, о сём, и житейская суета начинается. От обедни все идут домой чай пить, и пьют часов до девяти. Потом купцы едут в город тоже чай пить, а чиновники идут в суды приводить в порядок сработанное в неделю. Дельная часть Замоскворечья отправилась в город: Замоскворечье принимает другой вид. Начинаются приготовления к поздней обедне: франты идут в цирульни завиваться или мучаются перед зеркалом, повязывая галстух; дамы рядятся. Что это у нас за франты за Москвой-рекой, как одеваются; вот уж можно сказать, что со вкусом. У нас никогда по моде не одеваются, это даже считается неблагопристойным. Мода — постоянный, неистощимый предмет насмешек, а солидные люди при виде человека, одетого в современный костюм, покачивают головой с улыбкой сожаления; это значит: человек потерянный. Будь лучше пьяница, да не одевайся по моде. Не только у нас за Москвой-рекой, да и в остальной-то части Москвы не все понимают, что мода есть тот же прогресс, хотя чисто фактический, бессознательный, а все-таки прогресс. А попробуйте убедить в этом, так вас сочтут за вольнодумца и безбожника. А у нас за Москвой-рекой понятия о моде совершенно враждебные. У нас говорят: «С чего это вы взяли, чтобы я стал себя уродовать,— талия чёрт знает где; что я за паяц, чтобы стал подражать моде. Надо уметь одеться к лицу, что кому пристало». И одеваются к лицу. В костюмы своего изобретения. Например, зелёный плащ и белая фуражка без козырька или узенький фрак, до бесконечности широкие шаровары и соломенная шляпа. И с какой торжественной улыбкой, с каким гордым взглядом ходит по Замоскворечью человек, одетый к лицу; тогда как в душе человека, который надевает модный фрак или сертук, совершается драма; он раз пять подходит к зеркалу поглядеть, не смешон ли он; если идет куда, то крадется сторонкой, точно контрабандист; а взгляните на него попристальней, так он переконфузится до смерти.
Но об моде когда-нибудь в другой раз, а теперь о празднике. Но виноват, позвольте, надобно что-нибудь сказать о дамских нарядах. Вы увидите часто купца в костюме времён Грозного и рядом с ним супругу его, одетую по последней парижской картинке.
Впрочем, этого нельзя сказать обо всех, и есть великолепные исключения. Некоторые дамы имеют обыкновение изменять модным костюмам, прибавляя что-нибудь своего изобретения. Это обыкновенно так делается: приезжают в магазин, выбирают себе шляпку, чепчик или мантилию, по нескольку раз примеривают, разглядывают со всех сторон и говорят, что это очень просто, и велят при себе прибавить что-нибудь — цветочков или ленточек, чтобы было понаряднее. А понаряднее значит у нас поразноцветнее. Нелишним считаю сказать, что некоторые дамы имеют к иным цветам особую привязанность, одна любит три цвета, другая четыре; и что бы они ни надели, все любимые цвета непременно присутствуют на их костюме. Барышни относительно цветов разделяются на две половины: одни любят голубой цвет, а другие розовый. Молодые люди также не совсем равнодушны к голубому цвету, и на редком вы не встретите что-нибудь голубенькое. Причины этому, я полагаю, следующие: первая, голубой цвет — цвет небесный, а душа в невинном состоянии находится с лазурью небесною в дружественном отношении; вторая, голубой цвет значит верность. Впрочем, я это только полагаю, а наверное сказать не смею. Так вот-с, начинаются поздние обедни — там вы увидите и франта, одетого к лицу, и купчиху mille co-lorum. Обедни продолжаются часу до двенадцатого. Потом все идут обедать: к этому времени чиновники и купцы возвращаются из городу. С первого часа по четвертый улицы пустеют и тишина водворяется; в это время все обедают и потом отдыхают до вечерен, то есть до четырёх часов. В четыре часа по всему Замоскворечью слышен ропот самоваров; Замоскворечье просыпается и потягивается. Если это летом, то в домах открываются все окна для прохлады, у открытого окна вокруг кипящего самовара составляются семейные картины. Идя по улице в этот час дня, вы можете любоваться этими картинами направо и налево. Вот направо, у широко распахнутого окна, купец с окладистой бородой, в красной рубашке для легкости, с невозмутимым хладнокровием уничтожает кипящую влагу, изредка поглаживая свой корпус в разных направлениях: это значит по душе пошло, то есть по всем жилкам. А вот налево чиновник, полузакрытый еранью, в татарском халате, с трубкой Жукова табаку— то хлебнёт чаю, то затянется и пустит дым колечками. Потом и чай убирают, а пившие оные остаются у окон прохладиться и подышать свежим воздухом. Чиновник за еранью берёт гитару и запевает: «Кто мог любить так страстно», а купец в красной рубашке берёт в руки камень либо гирю фунтов двенадцати. Что вы испугались? Как же не испугаться: да зачем же у него камень-то в руках,— ведь это шутки плохие. Нет, ничего, не беспокойтесь! Он гражданин мирный. Вот посмотрите: подле него, на окне, в холстинном мешочке, фунтов восемь орехов. Он их пощёлкивает, то по одному, то вдруг по два да по три,— пощёлкивает себе, да и знать никого не хочет. Нет, вы, пожалуйста, не беспокойтесь. После вечерен люди богатые (то есть имеющие своих лошадей) едут на гулянье в Парк или Сокольники, а не имеющие своих лошадей целыми семействами отправляются куда-нибудь пешком; прежде ходили в Нескучное, а теперь на Даниловское кладбище. А если праздник зимой, так проводят время в семействе. Общества совершенно нет, в театр не ездят. Разве только на святках да на масленице, и тогда берут ложу и приглашают с собой всех родных и знакомых. Смотреть ездят: Русалку, Пилюли, Аскольдову могилу и прочее. Вот что ещё замечательно, что водевиль, дающийся после пьесы, считается продолжением её. Ложатся спать в девятом часу, и в девять часов всё Замоскворечье спит. По улице нет никого, кроме собак. Извозчика и не ищите.
Записки Замоскворецкого жителя
Замоскворечье, Замоскворечье! — восклицал автор в одном из черновых вариантов будущих «Записок». — Что ты? Что таится под твоей скромной, тихой наружностью? Жизнь ли патриархальная самодовольная или бедность горькая, вопиющая?».1
Замоскворецкий быт, таким образом, выдвигал перед его наблюдателем ясные общественные вопросы, разрешение которых и в черновых прозаических отрывках и в «Записках замоскворецкого жителя» выходило за пределы «физиологического» описания и требовало «суда», т. е. идейной оценки противоречивых явлений в недрах, казалось бы, застоявшейся и неподвижной жизни.
Сатирические элементы «Записок замоскворецкого жителя» и примыкающих к ним очерков замоскворецкого быта говорят об остром и обличающем внимании молодого Островского к уродливым социальным нравам московского патриархального купечества и мещанства, тупой ограниченности чиновничьего существования и жестокому укладу всей жизни «Замоскворечья», приобретающего широкий эмблематический всероссийский смысл. Здесь Островский делает первые шаги на пути к той сатирической типизации явлений действительности, которая составит одну из наиболее сильных сторон его драматургии. Он набрасывает уже основные контуры обобщающей картины «тёмного царства» своих будущих драм и комедий и противопоставляет патриархальному самодовольству «тёмных» героев горькую бедность подневольной жизни в отчаянном вопле забитого приказного Ивана Ерофеича: «. покажите. меня публике; покажите, какой я горький, какой я несчастный! Покажите меня во всём моём безобразии, да скажите им, что я такой же человек, как и они, что у меня сердце доброе, душа тёплая».
Это наиболее раннее свидетельство о мотивах демократического гуманизма в творчестве Островского бросает яркий свет на весь идейный замысел очерков, посвящённых Замоскворечью, в которых против самодовольного «невежества» (термин, имеющий определённый социально-этический смысл в драматургии Островского) восстаёт жалкая, но временами вспоминающая о своём человеческом достоинстве, загубленная маленькая жизнь.
Мотив «маленького человека» занимал видное место в творческой практике «натуральной школы». Живые носители этого мотива из среды мелкого обездоленного люда составляли характерный элемент окружавшей Островского социально-бытовой действительности. Они являлись прямым свидетельством о несправедливости и бессердечии господствующей замоскворецкой верхушки, живым укором её жестоким нравам. Демократический гуманизм писателей-реалистов не мог не поставить фигуру маленького, отчаянно протестующего человека в центр своего внимания. Критический реализм нового литературного направления требовал, наряду с образами торжествующего «невежества», показа и его жертв. В самом Замоскворечье эти жертвы влачили горькое существование за высокими заборами в домах своих эксплуататоров-благодетелей. Так, перед взором будущего драматурга намечалась тема семейных разладов, борьбы в недрах патриархального купеческого быта, вопиющих протестов и хитрого рабского лицемерия, выработанного десятилетиями страха и униженности.
Ранние драматургические опыты Островского, из которых наиболее показательным является комедийно-сатирический этюд «Картина семейного счастья», весьма близки к повествовательной технике и некоторым идейным мотивам его прозаических очерков. Вместе с «Записками замоскворецкого жителя» «Картина семейного счастья» выступает как предвестие больших комедийных полотен Островского, поразивших его первых слушателей и читателей смелым реализмом и острой типичностью лиц и нравов изображаемой среды. Элементы «физиологического» очерка дают знать о себе в каждой сцене этого комедийного наброска. «Картина семейного счастья» своим заглавием свидетельствовала о близком родстве с жанрово-описательными произведениями натуральной школы, знакомившими читателя с мало известными ему социально-бытовыми пластами и нравами замкнутого «тёмного царства» замоскворецкого купечества. Здесь уже определился представленный в стольких вариантах в театре Островского образ купца-самодура Андрея Андреича Пузатова, выкристаллизовалась тема семейного деспотизма и лицемерной подчинённости, свидетельствующей о глубоких трещинах в домостроевском укладе, определилась тема обмана и плутовства как основного способа завоевания жизненных благ. Очеркам из быта Замоскворечья «Картина семейного счастья» с её подчёркнуто ироническим заглавием родственна и некоторыми своими персонажами, и основными мотивами своего скорее повествовательного, нежели действенного содержания, и заполняющими её диалоги жанровыми рассказами-анекдотами из купеческого быта и торговых повадок гостинодворцев. Ранние прозаические этюды Островского тяготели к диалогическому способу рассказа, и «Картина семейного счастья» явилась дальнейшим расширением их диалогических элементов на пути от прозаического повествования к форме комедийного действия. Это — «физиологический» очерк в лицах, с обличительным юмором раскрывающий один из уголков замоскворецкого купеческого быта и обнажающий те корыстные, низменные и пошлые побуждения, которые руководят его патриархальной, степенной жизнью.
Островский, и жизнь: Избранные пьесы /Сост., вступит. сл. и комм. ёвой. – М.: Школа-Пресс, 199с.
В книгу включены четыре пьесы великого русского драматурга, разносторонне представляющие его творчество.
Книга о жизненном и творческом пути великого русского драматурга принадлежит к жанру научно-литературной биографии и написана на документальной основе.
Лотман, Л. и русская драматургия его времени /Л. Лотман. – М. – Л.- Изд-во Академии наук, 1961. – 260с.
Островский // Силуэты русских писателей: В 2-х т. Т. 1. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб; Республика, 1998. – С.261-263.
Журавлёва, А. И. – комедиограф /А. И Журавлёва. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. – 216с.
В монографии исследуется поэтика комедий писателя.
Ревякин, в жизни и творчестве /. – М.: Московский рабочий. – 1962. – 544с.
В книге рассказывается о великом драматурге на основании многих забытых, затерянных, неиспользованных материалов и большого количества новых архивных документов, впервые публикуемых.
В книге идёт речь не просто о драматургии Островского, но именно о театре Островского, как об огромном и поныне живом явлении русской и мировой художественной культуры.
Холодов. драмы. Экскурс в творческую лабораторию /. – М.: Искусство, 1978. – 240с.
В книге исследуется опыт работы писателя над языком драматических произведений, и его подход к языку различных социальных групп.
Штейн, гений русского театра /. – М.: Лазурь, 2004. – 240с., илл.
Книга содержит биографию великого русского драматурга, характеристику его личности и роль в развитии русского театра вообще и Малого театра, в частности.