Что привело гоголя к глубокому духовному кризису
Душевный кризис Гоголя
В последних числах января Гоголя настиг новый душевный кризис. Толчком к нему стало известие о смерти сестры поэта Н. М. Языкова. Гоголь задумывается о смерти. Его посещают сомнения в полезности заново написанного им второго тома. Он обвиняет себя в том, что слишком возгордился, не достиг нравственного совершенства, возмечтал стать спасителем человечества. В своих собственных глазах он превратился в преступника, который не только не прославил Россию, но и оклеветал ее. Эти мысли привели Гоголя к выводу, что второй том не только его творческая неудача, но и крах всей жизни. Он понял, что не смог совместить художественное творчество с религиозным служением.
В этом, возможно, Гоголь укрепился после бесед со своим духовником, священником Матвеем Константиновским. Душевный кризис Гоголя настолько усилился, что писатель попросил о причащении Святых Тайн, через несколько дней в ночь с 11 на 12 февраля сжег второй том «Мертвых душ» (остались черновики пяти глав). Через десять дней после сожжения рукописи 21 февраля 1852 года Гоголь умер. Он погиб, раздавленный тяжестью воображаемой вины.
Хоронили Гоголя тысячи людей. Его отпевали в университетской церкви Св. Татьяны, оттуда до места погребения в Даниловом монастыре гроб несли на руках профессора и студенты Московского университета. Над могилой писателя был поставлен надгробный памятник, на котором высекли надпись со словами из книги библейского пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеются».
Духовный кризис
Литературные споры, вызванные появлением «Мертвых душ», не затихали. В журналах и газетах, в студенческих аудиториях и аристократических салонах шли жаркие дебаты между защитниками и противниками поэмы.
Духовный кризис
В это время Гоголь отдыхал и лечился в небольшом немецком городке Гастейне. Здесь он встретился со своим давнишним знакомым поэтом Н. М. Языковым. Их частые и продолжительные беседы, совместная жизнь в Гастейне и Риме не прошли бесследно для писателя. Враждебно относившийся к Белинскому, ко всему новому и прогрессивному в общественной жизни России, близкий к окружению «Москвитянина», Языков содействовал обращению Гоголя к религиозно-мистическим идеям. Конечно, влияние Языкова на Гоголя не следует преувеличивать, так как сам писатель в это время постепенно склонялся к тем ложным взглядам, которые в конечном счете привели его к духовному и творческому кризису.
Перед отъездом за границу Гоголь все чаще начал поговаривать о том, что это будет его последнее и самое «продолжительное удаление из отечества», возврат в которое он мыслил «только через Иерусалим».
Последующие за тем годы жизни писателя за рубежом были заполнены бесконечными переездами. Он не мог долго оставаться на одном месте, полагая, что перемена обстановки положительно скажется на его здоровье и настроении. Работа над вторым томом «Мертвых душ» подвигалась медленно, с большим напряжением и перерывами. Гоголь болезненно реагировал на утрату творческой энергии, потерю работоспособности. В своих мыслях он все чаще обращался к богу, изнурял себя духовно и физически молитвами и постами. Он надеялся, что это вернет ему душевный покой и вдохновение, так нужные для завершения второго тома «Мертвых душ».
Писатель внимательно следил за обильным потоком критических статей о его поэме. В письмах к Прокоповичу, Плетневу, Шевыреву он постоянно просил их присылать отзывы, сообщать устные толки о «Мертвых душах». Страстные, пронизанные революционным пафосом выступления Белинского, которые писатель после встреч с критиком в Петербурге ждал с нетерпением, напугали его. Он не предполагал, что «Мертвые души» вызовут такую бурную полемику и что его имя будет связано с той ожесточенной борьбой, которую повели «Отечественные записки» с идеологами самодержавия.
За время многолетней разлуки с родиной Гоголь, чуждавшийся, по его собственному признанию, вопросов политики, постепенно утратил чувство реальности. Он не замечал и не пытался вникнуть в сущность больших изменений, происшедших за это время в экономической и общественной жизни России, переживавшей глубокий кризис феодально-крепостнической системы.
Но этих героев следовало искать не среди тех, на кого обратил свой взор запутавшийся в религиозно-нравственных исканиях Гоголь. Как художник он оказался бессильным воплотить ложную идею в полнокровные реалистические образы. Поняв это, писатель сжигает первый вариант второго тома «Мертвых душ».
К середине 40-х годов духовный кризис Гоголя достигает критических размеров. По признанию самого писателя, в этот период рядом с ним не оказалось никого из близких людей, кто бы помог ему и предотвратил его падение. Наоборот, в трудное для него время он очутился в окружении Смирновой, Шереметевой, Виельгорских, Апраксиных и других представителей русской аристократии, пресытившихся легкой жизнью и впавших от безделья в религию.
Ослепленный видимостью дружеских отношений, ханжеской набожностью именитых знакомых, Гоголь старался предстать перед ними в роли проповедника и наставника. Они охотно поддерживали и поощряли эти устремления писателя, в сознании которого начала укрепляться мысль о его особой, предначертанной свыше, миссии спасителя людей от земных грехов и соблазнов.
Духовный кризис писателя незамедлительно сказался не только на мировоззрении и эстетических взглядах автора «Ревизора» и «Мертвых душ». Трагическим следствием его явился отказ художника от своих прежних идеалов и произведений. В созданной им в 1846 году драматической сцене «Развязка «Ревизора» он заявил, что город, описанный им в комедии, это миф, его никогда не было и нет в природе, что это не реальный, а «душевный город», в котором каждый из действующих героев являлся носителем определенного недостатка. Цель комедии, по утверждению Гоголя, очистить людей от этих недостатков, свойственных вообще каждому человеку. Таким образом, остро социальное содержание сатирической комедии он свел к одним моралистическим наставлениям.
Во втором издании «Мертвых душ», напечатанных в 1846 году под наблюдением Шевырева, Гоголь публикует пространное «Предисловие от сочинителя», где по существу отказывается от обличительной направленности поэмы, считая ее незрелым и во многом ошибочным произведением.
К июлю 1846 года книга была закончена. Посылая рукопись Плетневу, Гоголь писал: «Наконец моя просьба! Ее ты должен выполнить, как наивернейший друг выполняет просьбу своего друга. Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: «Выбранные места из переписки с друзьями».
Плетнев поспешил издать книгу, несмотря на то, что се сильно изуродовала цензура. В начале 1847 года она вышла в свет. Гоголь пытался протестовать против произвола цензуры, которая изъяла из книги, по его мнению, много важных мест и целиком запретила два обличительных письма: «Страхи и ужасы России» и «Занимающему важное место». Но исправить положение Гоголь был уже не в силах; и в таком виде «Выбранные места из переписки с друзьями» стали достоянием читателей. В результате вмешательства цензуры сгладилась противоречивость позиции писателя, в которой причудливо совмещалась защита самодержавия и православия с резкой критикой крепостнической России.
В этой книге представители охранительного лагеря увидели, наконец, решительный поворот Гоголя к тому направлению, к которому они призывали автора «Ревизора» и «Мертвых душ» в течение многих лет.
Слабое в художественном отношении произведение Шевырев поставил выше всего, что было создано Гоголем до этого. «Выбранные места» рассматривались им как свидетельство отхода писателя от «натуральной школы», окончательного разрыва с прогрессивным течением в литературе. Шевырев утверждал, что в своей «Переписке с друзьями» Гоголь открыл «тайну своих внутренних убеждений», основанных на «коренных началах жизни русского народа», навсегда «разорвал связи с теми, которые добровольно навязывали ему себя (т. е. с Белинским), вовсе его не понимая», «расстался с теми, которые думали от него вести свое происхождение».
Книга Гоголя вызвала среди читающей публики бурные и разноречивые толки. Реакционный лагерь открыто выражал свою радость по поводу крутого изменения взглядов писателя, выступившего с защитой самодержавия, крепостного права и религии.
По мнению Гоголя, созданная им книга должна была открыть глаза правящим сословиям на многие недостатки и промахи правительственной администрации, указать на забвение чиновниками своих обязанностей перед отечеством, оторванность аристократической верхушки от народа. Писатель полагал, что его слово поможет укрепить сложившиеся веками и нарушенные ходом истории патриархальные взаимоотношения между помещиком и крестьянином, восстановить под эгидой царя классовый мир и спокойствие на русской земле.
Все эти идеалистические откровения писателя, симптомы которых улавливал в его художественных произведениях Белинский и неоднократно указывал на них, говоря о слабости и ошибочности идейных позиций Гоголя мыслителя, до глубины души возмутили критика, откликнувшегося на появление «Выбранных мест из переписки с друзьями» гневной рецензией.
Гоголь был потрясен единодушным осуждением передовым русским обществом и особенно Белинским его книги. Она, как оказалось, во многом была неприемлема и для тех, кому адресовалась в первую очередь. Доказательством этого являлось то, что цензура урезала его книгу, выбросив из нее все, что было связано с критикой бюрократического аппарата и нравов высшего общества. Не приняли до конца «Выбранные места» и близкие друзья Гоголя из славянофильского лагеря, так как она слишком смело и откровенно раскрывала их идейные позиции.
Стремясь как-то оправдать себя и свою книгу в глазах Белинского, объяснить ему ее значение, Гоголь обратился к нему с письмом, где упрекал критика в непонимании им смысла произведения и благих намерений автора.
* ( В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 94.)
Белинский, находившийся за границей, будучи свободным от цензурных препон и полицейского надзора, с беспощадной прямотой высказал писателю откровенное мнение о его реакционной книге. С неменьшей резкостью он говорил и о ее авторе, который дискредитировал себя во мнении русской публики как «проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия».
Белинский призывал Гоголя во имя любви к России порадоваться вместе с ним падению его «зловредной» «Переписки», отказаться от презренной участи прислужника престола. Он напоминал Гоголю о благородной исторической миссии, выпавшей на долю русской литературы, патриотическом долге писателей, на которых взирали в России, как на «единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности».
Гоголь читает ‘Ревизора’ 5 ноября 1851 года в Москве. Офорт В. Данилова и О. Дмитриева. 1951
* ( В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 19, стр.169.)
Душевная трагедия Гоголя!
ЗАДУМАЙТЕСЬ ДРУЗЬЯ о СВОЕМ МИРОПОНИМАНИИ. МОЖЕТ МЫ ТОЖЕ ИНОГДА БОЛЕЕ ДУШЕВНЫЕ,ЧЕМ ДУХОВНЫЕ!
Гоголь обличает не современные ему формы жизни, ибо не было тогда в России и в помине странных властей, образовавшихся мимо законных, не правили миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники не оставались в стороне. По конкретному поводу писатель обличает журналистику, диктующую общественное мнение, но в мистическом измерении он разоблачает инфернальных духов, пронизывающих общественную атмосферу, их незаконные законы. Носителями духовной заразы оказывается новое внесословное сословие людей темных, никому неизвестных, не имеющих мыслей и чистосердечных убеждений. Гоголь опознал новые формы помутнения рода человеческого в самом их зачатке, но описал в сложившихся формах. Мнениями и мыслями умных людей уже во многом правят идейные маньяки, поэтому читающая публика не понимает прямых предостережений, остается равнодушной к тому, о чем вопиет писатель, более того, обвиняет его в разного рода несуразностях. Он так и остался непонятым и непонятным для современников. В мистическом плане многое в судьбе Гоголя было результатом мщения тех сил, которые ему удалось разоблачить.
Начиная с Гоголя сатира в России более, нежели сатира. Сатирический скальпель соскабливает налет мещанского быта и настроения. А под безобидными ликами скрываются чудовища. Смех и комическое в произведениях Гоголя срывали покрывала обыденщины, за которым открывалось страшное. Писатель сам испугался теней хаоса, которые ему удалось вывести на свет, поэтому он смешил всех, скрывая невидимые миру слезы. Сатирический взгляд принципиально заужен, ограничен разоблачением масок, он не освещает саму живую жизнь, духовные основы реальности, поэтому опасен. Обличительный пафос и здравый оптимизм плохо сочетаются в одной душе, отсюда душевный трагизм сатирика-обличителя.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ О ЕГО ДУХОВНОЙ БОЛЕЗНИ хорошо высказаны ему его друзьями и он их принял со смирением и пониманием:
На «Выбранные места…» откликнулся и святитель Игнатий (Брянчанинов), в ту пору архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга, а впоследствии епископ Кавказский и Черноморский, один из авторитетнейших духовных писателей. Он отозвался о книге Гоголя критически: «…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного… Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано. Желательно, чтоб этот человек, в котором видно самоотвержение, причалил к пристанищу истины, где начало всех духовных благ»
Вся Москва была о нем такого мнения». В который раз подтвердились слова святого апостола Павла: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно» (1 Кор. 2, 14).
Гоголя огорчала не столько журнальная критика, сколько нападения друзей. «Душа моя изныла, – писал он Сергею Тимофеевичу Аксакову 10 июля (н. ст.) 1847 года, – как ни креплюсь и ни стараюсь быть хладнокровным… Можно еще вести брань с самыми ожесточенными врагами, но храни Бог всякого от этой страшной битвы с друзьями!»
Гоголь стремился выработать в себе христианское чувство смирения. В этом свете следует понимать и его признание в письме к Аксакову от 28 августа (н. ст.) того же 1847 года: «Да, книга моя нанесла мне пораженье, но на это была воля Божия… Без этого поражения я бы не очнулся и не увидел бы так ясно, чего мне недостает. Я получил много писем очень значительных, гораздо значительнее всех печатных критик. Несмотря на все различие взглядов, в каждом из них, так же, как и в вашем, есть своя справедливая сторона».
Это свое понимание христианского смирения, почерпнутое из писаний святых отцов, Гоголь сжато изложил в «Правиле жития в мире»: «От споров, как от огня, следует остерегаться, как бы ни сильно нам противуречили, какое бы неправое мнение нам ни излагали, не следует никак раздражаться, ни доказывать напротив; но лучше замолчать и, удалясь к себе, взвесить все сказанное и обсудить хладнокровно… Истина, сказанная в гневе, раздражает, а не преклоняет».
6. Духовные искания Н.В.Гоголя
Чтобы выразить Горнюю истину, сказать как должно о сокровищах на небе, нужно познать эту истину в цельности и глубине её. И иметь в себе стремление к тем сокровищам, духовную жажду.
Среди гоголевских записей находим такую: «Что пользы для корабля от мачты, кормщика, матросов, парусов, якоря, ежели нет ветра? Что пользы в красноречии, остроумии, познаниях, образованности, разуме, если нет в душе Духа Святаго? Бог любит смиренного грешника, который сердечно сокрушается о своих грехах, и отвергает гордого праведника, который не признаёт себя никаким грешником» (8, 558). «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. 4, 6).
Отметим также родство гоголевской мысли не только с известной притчею о мытаре и фарисее, но и с откровением преподобного Серафима Саровского о стяжании Духа Святого как цели человеческой жизни. Но Гоголь же и сознал, что не только что стяжание Духа, а и истинное познание жизни невозможно без долгого труда души и без познания самой души своей для того.
«Всё, где только выражалось познание людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу, увидевши, что в Нём ключ к душе человека и что ещё никто из душезнателей не всходил нa ту высоту познания душевного, на которой стоял Он. К этому привел меня и анализ над моею собственной душой: я увидел тоже математически ясно, что говорить и писать о высших чувствах и движеньях человека нельзя по воображенью: нужно заключить в себе самом хотя небольшую крупицу этого, — словом, нужно сделаться лучшим» (6, 214), — признавался Гоголь в «Авторской исповеди». Сам дар, его отметивший, наложил на него и величайшую ответственность — в этом писатель также утвердился умом и душою. Во второй редакции «Портрета» недаром появилось наставление монаха-иконописца сыну, вступающему на стезю искусства: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится» (3, 108). «И от всякого, кому дано много, много и потребуется…» (Лк. 12, 48).
Движение к полноте Истины — единственно возможно: через веру, через Православие. Путь же к утверждению в Православии не всегда прост и лёгок. Религиозная отзывчивость Гоголя проявлялась в нём с раннего детства — при решающем воздействии матери, Марии Ивановны Гоголь, от которой передалась ему и некоторая экзальтированность духовных переживаний. Рано сказалось в нём и внутреннее тяготение к строгим наставлениям ближним своим, призывам к душевной твёрдости с опорою на веру. Так, в письме, которое четырнадцатилетний Гоголь обращает к матери после смерти отца, несомненно чувствуется будущий автор «Выбранных мест…»:
Однако и соблазнов безверия, как и многие в юности, он тоже не избегнул. Повлиял, несомненно, сам дух преподавания в Нежинском лицее, где учился Гоголь и где большинство учителей составляли вольнодумствующие атеисты. А в юности и вообще так влечёт соблазн свободы от какого бы то ни было внешнего авторитета. Конечно, тут действует лукавый самообман: освобождаясь от авторитета веры, следуют при том уже иному авторитету, именно авторитету, и исключительно безверия. Соблазн этот не слишком глубоко задел душу Гоголя, и в годы учёбы он серьёзно читал Святых Отцов, богословием увлекался не поверхностно, однако дерзал не креститься в церкви, бранил духовенство, а в рассуждениях близок был к кощунству. Был также католический соблазн на пути поиска истины.
Весьма поусердствовали польские монахи, с которыми писатель общался в Риме в 1838 году у княгини Зинаиды Волконской, в католичество перешедшей с фанатическим восторгом. Несомненно, сама религиозная экзальтация, Гоголю свойственная, да и вообще сильное влияние католицизма на Украине, где прошло его детство, могли как будто превратить его под воздействием католических усердников в горячего прозелита — но автор «Тараса Бульбы» оказался не столь податлив, а может быть, некоторое религиозное невежество Гоголя в тот период спасло его, помогло устоять — вот парадокс. Любопытно его признание в письме матери (декабрь 1837 г.):
«…Как религия наша, так и католическая совершенно одно и то же, и потому нет надобности переменять одну на другую. Та и другая истинна. Та и другая признают одного и Того же Спасителя нашего, одну и Ту же Божественную Мудрость, посетившую некогда нашу землю, претерпевшую последнее унижение на ней, для того, чтобы возвысить выше нашу душу и устремить её к небу» (9, 107). Это письмо важно в одном отношении: становится безусловно и бесспорно ясно: Гоголь основ вероучения не знал. Не знал в тот самый период жизни, к какому относится его посвящение себя художественному творчеству. Разумеется, можно говорить лишь об относительном незнании: всё-таки, повторим, Святых Отцов Гоголь читал чуть ли не с детства; но и от нежелания его (или неумения) различать Православие и католичество нам никуда не уйти.
Правда высказывается и иная версия относительно этого письма (в частности, В.А.Воропаевым): в общении с матерью писатель не желал распространяться на столь важную тему, тесное же общение с католическими монахами имело целью обращение их в Православие. Возможно.
Исследователи говорят о конце 30-х годов как о времени для Гоголя кризисном, переломном. Называются различные близкие даты (начиная с 1836 года, с отъезда Гоголя за границу после его потрясения неудачею, в его понимании неудачею, «Ревизора»), мы же примем за истинную — 1840 год, памятуя при том, что все даты условны, а душевные перемены совершаются нe в одночасье и часто даже не в один год. Перемену, совершившуюся в Гоголе, заметили многие из его близко знавших.
Подобной ошибки не избежал о. Георгий Флоровский, слишком категорично навязавший Гоголю в «Путях русского богословия» неправославные, западнические по духу взгляды и настроения, что отчасти и было присуще писателю (не забудем и протестантский след в его мировоззрении, о чем говорилось прежде) в докризисный период его жизненного пути, но оказалось изжитым после 1840 года.
Конечно, смех Гоголя ещё в раннем творчестве очень скоро от простого проявления весёлости обратился к обличению порока. То был не смех-зубоскальство, но смех-высмеивание зла, горький смех, соединенный с «невидимыми миру слезами». Гоголь же сознавал — и в период кризиса это выявилось несомненно — опасность и сатирического обличения, ибо слишком легко переступить опасную грань и от без-образия обратиться и против самого образа Божия в человеке. Гоголь сознавал страшную опасность для души человека — в соприкосновении с теми монстрами, которых может создать творческое воображение. «Если бы кто увидел те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся» (6, 78) — такое признание Гоголя знаменательно: если бы… содрогнулся бы… — значит, было нечто, чему автор сам поставил заслон изначально, ощутив опасность подобных образов.
«Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф. 12, 36–37).
К писательскому труду эта заповедь сугубо относится. Гоголю ли, с его-то религиозной одарённостью, не почувствовать было того?
Но как сказать непраздное слово, когда собственная же душа порождает «чудовищ»?
Перед человеком встает двуединая задача: стать лучшим через безусловное вхождение в церковную жизнь во Христе и духовно освоить православные вероучительные истины, без чего и подлинная воцерковлённость окажется невозможной. Сохранилось много свидетельств о церковной жизни Гоголя в 40-е годы. Вот одно из них:
«Господи, даждь ми слезы умиления и память смертную», — эти слова, в которых он соединил прошение из многих молитв, Гоголь повторял ежедневно и часто.
В особенности от многословия и смехотворчества… Так писал преподобный Иоанн Лествичник — а «Лествица» его была среди любимейших у Гоголя.
Память смертная также слишком заметна в духовной жизни Гоголя. Он порою, можно сказать, существовал в этой памяти. Мочульский вообще выводит и самоё веру Гоголя из страха смерти и «сурового образа Возмездия». И впрямь: подобные переживания, да еще усиленные гоголевским воображением, слишком сильно должны были влиять на его внутреннее состояние. Мочульский считал такое состояние у Гоголя языческим по характерности проявлений. Вероятно, он прав отчасти — в применении к ранним годам Гоголя.
Разумеется, память смертная пребывает среди высших добродетелей христианских, о чём учили Святые Отцы. Но если память смертная соединяется с нетвёрдым в вере состоянием души, она породит в такой душе языческий ужас перед роком, переходящий в постоянство уныния, либо судорожные, языческие же по духу стремления скорее насладиться всеми доступными удовольствиями жизни: carpe diem, лови мгновение (что как проявление бесовщины раскрыл Пушкин в «Пире во время чумы»). Гоголевское уныние — не из этого ли источника истекло? Потребны были многие духовные усилия, чтобы переплавить подобное порождение памяти смертной в состояние внутренней просветлённости. Гоголь то совершил. Вот что писал он матери в январе 1847 года:
Отсвет святоотеческой мудрости в этих строках более чем ощутим — и не случайно: едва ли не единственным чтением его в последние годы стали, помимо Писания, творения Святых Отцов и современных ему духовных писателей. Он завёл для себя специальную тетрадь, куда вносил выписки особенно поразивших его мыслей, настойчиво и наставительно советуя и другим делать то же самое. Достаточно просто просмотреть обозначение этих выписок, чтобы убедиться в широте и серьёзности духовных запросов Гоголя:
«Изложение веры. О церковных преданиях. О почитании священника. О Литургии. О Божественной плоти Иисуса Христа и о нашей. О истинном покаянии и Пасхе. О чудесах. О добродетелях христианских. О Боге Сыне. Пример страдания самого великого. О редко бывающих в церкви. О воскрешении. О присутствии Духа Святаго ныне. О любви к ближнему.»
Впрочем, довольно. Хотя здесь приведена лишь треть необходимых обозначений. Какие же имена встречаются среди тех выписок? Свт. Афанасий Великий, свт. Иоанн Златоуст, свт. Василий Великий, свт. Григорий Нисский, свт. Прокл Константинопольский, свт. Феодорит Кирский, св. Иоанн Дамаскин, свт. Кирилл Александрийский, свт. Филарет Московский, свт. Тихон Воронежский… И этот перечень весьма неполный.
Одновременно он начинает работу над важнейшим своим духовным сочинением — над «Размышлениями о Божественной Литургии» — завершить которое ему не дано было. Всё сильнее вызревает у Гоголя желание уйти от мирской суеты, стать смиренным иноком и так послужить Творцу. В 1845 году Гоголь переживает новый кризис, усугублённый тяжкой болезнью, которую он сам принял за предвестье стоящей у порога смерти. Выздоровление укрепляет в нём давнее убеждение о собственной нужности Творцу на земле, об избранности своей, убеждение давнее, накладывающее на него теперь ощущение особой ответственности, внутренней обязанности пророческого служения Богу.
Всё та же мысль: чтобы сказать «о высших чувствах и движениях человека» — «нужно сделаться лучшим» самому. Необходим, говоря словами Гоголя — «приход Бога в душу», который «узнаётся по тому, когда душа почувствует иногда вдруг умиление и сладкие слёзы, беспричинные слёзы, происшедшие не от грусти или беспокойства, но которых изъяснить не могут слова. До такого состояния, — утверждает Гоголь в письме Языкову в ноябре 1843 года, ссылаясь на Святых Отцов, — дойти человеку возможно только тогда, когда он освободится от всех страстей совершенно» (9, 215).
«Господи, даждь ми слезы умиления…»
Духовные стремления Гоголя, как нетрудно видеть, близки вполне определённому кругу понятий. Он всё более проникается учением Церкви. И приходит к выводу, его ужаснувшему: просвещённое русское общество, формально православное, истинного Православия не знает — как не знал его он сам совсем недавно: «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, и сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времён апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!» (6, 34).
И уж теперь не обманывается он поверхностным сходством западного и восточного христианства: «Жизнью нашей мы должны защитить нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить её истину. Пусть миссионер католичества западного бьёт себя в грудь, размахивает руками и красноречием рыданий и слов исторгает скоро высыхающие слёзы. Проповедник же католичества восточного должен выступить так перед народом, чтобы уже от одного его смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего гласа, исходящего из души, в которой умерли все желания мира, всё бы подвигнулось ещё прежде, чем он объяснил бы своё дело, и в один голос заговорило бы к нему: «Не произноси слов, слышим и без них святую правду твоей Церкви!» (6, 34).
Вот задача: пробудить в ближних потребность постижения православных истин. С этого момента, выйдя из кризиса 1845 года окрепшим в своей уверенности, Гоголь становится «пророком православной культуры», как точно определил его о. Василий Зеньковский. Он публикует «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847) — откуда и приведены его пророческие слова о Православной Церкви. «Выбранные места…» — это прямая попытка осмыслить жизнь через Православие. Это попытка практического приложения евангельской и святоотеческой мудрости к современной писателю действительности. «Воспитанье должно происходить в беспрестанном размышлении о своём долге, в чтении тех книг, где изображается человек в подобном нам состоянии, круге, обществе и звании, и среди таких же обстоятельств, — и потом в беспрестанном применении и сличении всего этого с законом Христа: в чем они не противоречат Христу, то принимать, в чём не соответствуют Его закону, то отвергать; ибо всё, что не от Бога, то не есть истинно» (6, 284).