Как все кругом меня изобличает
Как все кругом меня изобличает
Король
За ним ступайте; торопите в путь;
Хочу, чтоб он отплыл еще до ночи;
Все запечатано, и все готово,
Что следует; прошу вас поскорей.
Розенкранц и Гильденстерн уходят.
Когда мою любовь ты чтишь. Британец, –
А мощь моя ей цену придает,
Затем что свеж и ал еще рубец
От датского меча и вольный страх твой
Нам платит дань, – ты не воспримешь хладно
Наш царственный приказ, тот, что содержит,
Как это возвещается в письме,
Смерть Гамлета. Британец, сделай это;
Как огневица, он мне гложет кровь;
Будь мне врачом; пока не свершено,
Мне радости не ведать все равно.
Входят Фортинбрас, капитан и солдаты, на походе.
Фортинбрас
Снесите мой привет владыке датчан;
Напомните ему, что Фортинбрас
Обещанного просит разрешенья
Пройти его землею. Встреча там же.
И ежели мы королю нужны,
Свой долг пред ним исполнить мы готовы.
Капитан
Фортинбрас
Вперед, не торопясь.
Фортинбрас и солдаты уходят. Входят Гамлет, Розенкранц, Гильденcтерн и
Гамлет
Скажите, сударь мой, чье это войско?
Капитан
Гамлет
Куда оно идет, спросить дозвольте?
Капитан
Оно идет на Польшу.
Гамлет
А кто их предводитель?
Капитан
Племянник старого Норвежца.
Гамлет
На всю ли Польшу вы идете, сударь,
Иль на какую-либо из окраин?
Капитан
Сказать по правде и без добавлений,
Нам хочется забрать клочок земли,
Который только и богат названьем.
За пять дукатов я его не взял бы
В аренду. И Поляк или Норвежец
На нем навряд ли больше наживут.
Гамлет
Так за него Поляк не станет драться.
Капитан
Гамлет
И двадцать тысяч золотых не могут
Уладить спор об этом пустяке!
Вот он, гнойник довольства и покоя:
Прорвавшись внутрь, он не дает понять,
Капитан
Благослови вас бог.
Розенкранц
Гамлет
Я догоню вас. Вы пока идите.
Все, кроме Гамлета, уходят.
Как все кругом меня изобличает
И вялую мою торопит месть!
Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум,
Чтоб праздно плесневел он. То ли это
Забвенье скотское, иль жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе, –
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости, – я сам не знаю,
Зачем живу, твердя: «Так надо сделать»,
Раз есть причина, воля, мощь и средства,
Чтоб это сделать. Вся земля пример;
Вот это войско, тяжкая громада,
Ведомая изящным, нежным принцем,
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
Смеется над невидимым исходом,
Обрекши то, что смертно и неверно,
Так, за скорлупку. Истинно велик,
Кто не встревожен малою причиной,
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь. Так как же я,
Я, чей отец убит, чья мать в позоре,
Чей разум и чья кровь возмущены,
Стою и сплю, взирая со стыдом,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем.
Где даже негде схоронить убитых?
О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!
Эльсинор. Зала в замке.
Входят королева, Горацио и первый дворянин.
Королева
Я не хочу с ней говорить.
Первый дворянин
Она упорствует, совсем безумна;
Королева
Первый дворянин
Все об отце она твердит; о том,
Что мир лукав; вздыхает, грудь колотит;
И сердится легко; в ее речах –
Лишь полусмысл; ее слова – ничто,
Но слушателей их бессвязный строй
Склоняет к размышленью; их толкуют
И к собственным прилаживают мыслям;
А по ее кивкам и странным знакам
Иной и впрямь решит, что в этом скрыт
Хоть и неясный, но зловещий разум.
Горацио
С ней лучше бы поговорить; она
В злокозненных умах посеять может
Королева
Первый дворянин уходит.
Моей больной душе, где грех живет,
Все кажется предвестьем злых невзгод;
Всего страшится тайная вина
И этим страхом изобличена.
Возвращается первый дворянин с Офелией.
Офелия
Где светлая властительница Дании?
Королева
Офелия
«Как узнать, кто милый ваш?
Перловица на тулье, [*]
Королева
Ах, милая, что значит эта песнь?
Офелия
Что? Нет, вы слушайте, прошу вас,
«Ах, он умер, госпожа,
В головах зеленый дерн,
Королева
Офелия
Нет, слушайте, прошу вас.
«Саван бел, как горный снег…»
Королева
Увы, взгляните, государь!
Офелия
«…Цветик над могилой;
Он в нее сошел навек,
Король
Как поживаете, мое дитя?
Офелия
Хорошо, спасибо! Говорят, у совы отец был хлебник. [*] Господи, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать. Благослови бог вашу трапезу!
Король
Офелия
Пожалуйста, не будем говорить об этом; но если вас спросят, что это значит, вы скажите.
Перловица на тулье… – Пилигримы, отправлявшиеся за море, украшали свои шляпы раковинами. Наряд пилигрима нередко служил маской для влюбленного (напр., Ромео на балу у Капулетти).
Говорят, у совы отец был хлебник. – В голове у Офелии смешиваются обрывки различных песен и поверий. Существовала легенда о дочери хлебника, которую Христос за ее скупость превратил в сову.
Как все кругом меня изобличает
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2012
Алексей Геннадьевич Машевский родился в 1960 году в Ленинграде. Окончил Ленин-
градский электротехнический институт (1983). Работал в Физико-техническом институте АН СССР, вел разделы литературы и публицистики в журнале “Искусство Ленинграда” (1990), “Арс” (1992). Преподает в педагогическом колледже. Печатается с 1983 года. Автор книг стихов: “Летнее расписание” (Л., 1990); “Две книги” (СПб., 1993); “Признания” (СПб.: Арсис, 1997); “Сон о яблочном городе” (СПб.: Urbi, 2001). Печатает стихи и критические статьи в журналах: “НМ”, “ДН”, “Речитатив”, “Звезда”, “Постскриптум”, “Знамя”. Член СП СССР с 1991 года. Лауреат премии журнала “Звезда” (1999). Живет в Санкт-Петербурге.
«Гамлет» Шекспира
Вообще, когда читаешь все, что было написано о “Гамлете” и его авторе, приходишь к выводу, что в подавляющем своем большинстве исследователи и интерпретаторы находятся настолько не на уровне Шекспира, что элементарные факты и события пьесы ставят их в тупик или подталкивают к самым фантастиче-
ским умозаключениям. Желающие могут сразу поймать меня на слове и сыронизировать: ага, пишущий, тем самым претендует на то, что уж он-то будет на уровне. Что делать! Придется подставиться, тем более что я глубоко убежден: любое великое произведение искусства провоцирует нас быть с ним “на уровне”, в противном случае оно становится просто бесполезным. Ведь “Гамлет”, “Медный Всадник” или “Дон Кихот” не существуют как гранитные монументы собственного величия. Они — живые свидетельства борений человеческого духа и непрерывно “дописываются” в наших сердцах.
Пожалуй, самым важным в трагедии “Гамлет” является ее христианский характер. Христианский, но не конфессиональный. Поэтому решительно никакого значения не имеет, был ли Шекспир пуританином, исповедовал ли англиканство или склонялся к католицизму. Равно как совершенно бесперспективно искать в самой пьесе “виттембергские” либо же “римские” влияния (Шекспир как будто бы специально сразу дает нам две отсылки: Гамлет учится в лютеровском Виттенберге, но его ближайший друг Горацио “римлянин по духу”, впрочем, в контексте этого его признания нужно скорее подозревать в нем древнего римлянина1 ). Не имеет значения даже, насколько воцерковленным человеком считал себя Шекспир. В монологах Гамлета можно при желании найти как следы агностицизма, так и ортодоксального вероучения. “Гамлет” — христианская трагедия просто потому, что вне христианского дискурса понять ее не представляется возможным.
Второй важнейший момент, который надо иметь в виду, приступая к анализу пьесы, состоит в том, что Гамлет — человек, без заранее заданной теоретической позиции, последовательно разворачивающейся в действии. Более того, он так до конца и не сформулирует эту позицию, он до конца не осознает, что его вело, детерминируя слова и поступки. Можно сказать, что Принц Датский действует, до конца не понимая себя, по вдохновению. Гениальность Шекспира проявляется в том, что он не столько сделал героя носителем определенной нравственной позиции, сколько показал, как эта позиция рождается из столкновения жизненных противоречий. С этой точки зрения драматург оказался как бы стоящим над своим персонажем. Вот только нет уверенности в том, что сам Шекспир эту позицию для себя формулировал. Скорее всего, пьеса являлась для него своеобразным исследовательским полигоном, способом прояснения того понимания жизни, которое уже созревало в душе. Отсутствие четко заданной теоретической позиции тем парадоксальнее, что главный герой — интеллектуал, напряженно мыслящая личность. И вот великим открытием Шекспира является то, что результатом напряженного мыслительного процесса становится не теория, а способность к адекватному, то есть этически оправданному действию (или бездействию) в складывающихся жизненных обстоятельствах. Результатом работы живого интеллекта, сталкивающегося с живым чувством, становится способность занять нравственную позицию, вытекающую не из заранее заданного принципа, а из ясно видимой реальности здесь и сейчас происходящего (я только оговорюсь: смысловой, а не социальной реальности).
В переводе Лозинского это звучит так:
Теперь свершить бы все, — он на молитве;
И я свершу; и он взойдет на небо;
И я отмщен. Здесь требуется взвесить:
Отец мой гибнет от руки злодея,
И этого злодея сам я шлю
Ведь это же награда, а не месть!
Отец сражен был в грубом пресыщенье,
Когда его грехи цвели, как май;
Каков расчет с ним, знает только небо.
Но по тому, как можем мы судить,
С ним тяжело: и буду ль я отмщен,
Сразив убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он в путь снаряжен и готов?
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян, или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра. — Тогда его сшиби,
Так, чтобы пятками брыкнул он в небо
И чтоб душа была черна, как ад,
Куда она отправится…
Некоторые из критиков обвиняют Гамлета в легкости, с которой он не только совершает убийство (перед этим те же или другие критики обвиняли его в медлительности), но и относится к совершенному. Жизнь Полония для принца, дескать, нечто малосущественное:
Прощай, вертлявый, глупый хлопотун!
Тебя я спутал с кем-то поважнее.
Ты видишь, суетливость не к добру.
За этими словами Гамлета огромная грусть и усталость: “Видишь, суетливость не к добру…” Да разве убедишь, разве сможешь увещевать суетящегося и все предлагающего свои услуги говоруна? Полоний ведь и был постоянным инициатором всех этих подслушиваний, расследований, “подсылок” Офелии, расставляемых силков — вот и попался. Гамлет не то что не сожалеет о нем, как раз сожалеет и прямо об этом говорит:
О бедняке об этом сожалею.
Но, видно, так судили небеса,
Чтоб он был мной, а я был им наказан
Я тело уберу и сам отвечу
Так вот, как бы ни печалился Гамлет о случившемся, он прекрасно понимает: рано или поздно Полоний попался бы “из услужливости” в один из расставляемых им самим силков. Надо же думать, кому ты пытаешься услужить и в какие “игры” лезешь!
Кстати, позже с Розенкранцем и Гильдестерном случится такая же история. Гамлет, подменив письмо, фактически обречет своих приятелей-соглядатаев на то, что они так “дружески” припасали для принца. Заметим: он ничего не будет против них замышлять, он лишь не воспротивится тому, чтобы злоумышленники сами оказались в сетях собственного замысла.
Я вышел из каюты. Плащ накинул,
Пошел искать их, шарю в темноте,
Беру у них пакет и возвращаюсь.
Храбрясь со страху и забывши стыд,
Срываю прикрепленные печати
И, венценосной подлости дивясь,
Читаю сам, Горацио, в приказе,
Какая я опасность и гроза
Для Дании и Англии. Другими
Словами: что меня должны схватить
И тут же, не теряя ни минуты,
Вот предписанье. После прочитаешь.
Сказать ли, как я дальше поступил?
Еще не зная, что я предприму,
Я загорелся. Новый текст составив,
Я начисто его переписал.
Когда-то я считал со всею знатью
Хороший почерк пошлою чертой,
Мечтая, как бы мне его испортить.
А как он выручил меня в беде!
Сказать, что написал я?
Устами короля указ гласил:
Ввиду того, что Англия наш данник,
И наша дружба пальмою цветет,
И нас сближает мир в венке пшеничном,
А также и ввиду других причин —
Здесь следовало их перечисленье, —
Немедля по прочтении сего
Подателей означенной бумаги
Предать на месте смерти без суда
В принципе это закономерно. Потому что, как уже не раз было замечено, Гамлет отклоняется от задачи, поставленной ему Призраком (конкретной мести). Принц пытается понять, как вообще может быть такое на свете, чтобы брат убивал брата, а любящая супруга и мать предавала мужа и сына. “Какая-то в державе Датской гниль”, — говорит один из стражников. И вот Гамлет, прежде чем действовать, хочет понять: в чем источник этой гнили.
Должен сразу сказать, что он ставит перед собой непосильную задачу, причем задачу чисто этическую и чисто человеческую: как, не обладая полнотой знания о мире, действовать в этом мире так, словно бы ты обладаешь этой полнотой. Иначе ведь невозможно действовать правильно. Это чисто христианская постановка проблемы, потому что решение данной коллизии — одно: выходя в область трансцендентного (то есть того, что превышает мои человеческие понимательные возможности), я могу надеяться лишь на помощь самого этого Трансцендентного. Следовательно, верить.
И, однако же, его не отпускает неформулируемая, но постоянно ощущаемая им задача: понять, в чем источник зла, и если мир лежит во зле, то почему мы с этим миримся? Почему не предпочитаем его покинуть?
Тут мы приходим к знаменитому гамлетовскому монологу: “To be, or not to be”.
С. Нельс в статье “Монологи Гамлета и проблема их сценического воплощения” пишет: “Оказывается, все монологи Гамлета композиционно построены на удивительно точно сменяющих друг друга моментах раздумья и вспышках страстей. Ratio и эмоция живут рядом. При этом иногда эмоция возникает тогда, когда разум представляет свои неопровержимые доводы в пользу того или другого взгляда на мир. А иногда сила чувства помогает разуму оформить, сделать выводы о том или другом жизненном явлении. Волны нахлынувших чувств и скрупулезная работа мозга, сменяясь, образуют внутреннюю духовную жизнь героя. Переходы эти резки, быстры, часто мгновенны”.
Если вдуматься, здесь говорится о потрясающе важной вещи: Гамлет мыслит:
1) исключительно контекстно и ситуативно;
2) всегда этически ориентированно;
3) нисколько не боится противоречий, понимая, что они отражают реальную суть жизни;
4) всегда от частного переходит к обобщениям, но таким, которые не складываются в жесткую схему;
5) открыт к любому повороту событий, чреватых разрушением только что обретенного понимания.
1. Будучи, как никто другой, подверженным рефлексии, Гамлет не дает ей превратиться в бесплодное “самопожирание”.
2. Нуждаясь в постоянном интеллектуальном освоении жизни, он не дает теоретической схеме восторжествовать над жизненной подлинностью.
Теперь перечитаем знаменитый монолог принца в переводе Пастернака:
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
А то кто снес бы униженья века,
Неправду угнетателя, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным,
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала! Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств. Но довольно!
Офелия! О радость! Помяни
Мои грехи в своих молитвах, нимфа.
Это только кажется, что монолог Гамлета не имеет непосредственного отношения к стоящей перед ним задаче мести.
Во-первых, здесь ставится очень важная проблема, по генезису своему стоиче-
ская: до какого предела можно соглашаться оставаться в мире, в основе своем нечеловеческом? То есть весьма вероятно, конечно, что никакой Истины не существует, вселенная пуста и бессмысленна, царствуют жесткая детерминация и социальная необходимость, да еще инстинкты, упаковываемые в красивые обертки из высоких слов. Повторяю: у нас нет доказательств противного. Однако не вполне понятно, что делать в таком мире ЧЕЛОВЕКУ, существу по природе своей смысловому? Приспосабливаться к НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМ условиям существования?8 Так вот, достойно ли это? Быть может, ради сохранения своего человеческого достоинства просто отказаться участвовать во всем ЭТОМ?
Как всегда, Гамлет до конца не проясняет все сложные ходы своей мысли. Она, повторюсь, амбивалентна: с одной стороны, приветствует высокое стремление человека остаться человеком, даже ценой ухода из жизни. С другой —подчеркивает опасность увлечения подобной перспективой. Мир — нечеловеческий. Да, это мы поняли. Но чей он? И вот тут принципиальный момент: если это дьявольский мир, то выход один — борьба… или отказ от борьбы в бегстве в небытие. У Шекспира очень странно здесь организовано высказывание:
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться…
То есть в этой схватке нет победы. Покончить со злом не значит его “победить”, а значит — уйти из сферы его влияния: умереть, забыться.
Я еще раз хочу заметить: все эти выводы Гамлет не делает, но они “растворены” в его рассуждениях, как соль в морской воде.
В этом монологе опять настойчиво звучит тема отложенных за долгими разбирательствами действий. И опять она двойственна: с одной стороны, “бесплодье умственного тупика” губит высокие начинания, но с другой стороны, быть может, и слава богу, что губит. Ведь неизвестно еще, к каким “виртуальным” последствиям во вполне реальном мире привела бы наша решимость.
Парадокс, но великая сила этих шекспировских рассуждений в том, что в результате мы не приходим ни к какому выводу. Они не дают возможности выстроить успешную жизненную технологию. Они лишь задают фарватер движения, обозначая опасности, поджидающие нас, выбери мы ту или иную стратегию поведения.
То же самое можно сказать и про сентенции Гамлета после встречи с войсками Фортинбраса. Принц наконец только что догадался о том, что является причиной зла.
И двадцать тысяч золотых не могут
Уладить спор об этом пустяке!
Вот он, гнойник довольства и покоя:
Прорвавшись внутрь, он не дает понять,
Как все кругом меня изобличает
И вялую мою торопит месть!
Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум,
Чтоб праздно плесневел он. То ли это
Забвенье скотское, иль жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе, —
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости, — я сам не знаю,
Зачем живу, твердя: “Так надо сделать”,
Раз есть причина, воля, мощь и средства,
Чтоб это сделать. Вся земля пример;
Вот это войско, тяжкая громада,
Ведомая изящным, нежным принцем,
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
Смеется над невидимым исходом,
Обрекши то, что смертно и неверно,
Так, за скорлупку. Истинно велик,
Кто не встревожен малою причиной,
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь. Так как же я,
Я, чей отец убит, чья мать в позоре,
Чей разум и чья кровь возмущены,
Стою и сплю, взирая со стыдом,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем.
Где даже негде схоронить убитых?
О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!
Замечательно, что финальный вывод, к которому приходит принц, находится в вопиющем противоречии со смыслом его же собственных наблюдений. “Дивное честолюбье”, в основе которого свобода воли человека, и есть единственный, постоянно возобновляющийся источник зла. Это просто каждый раз актуализация Ево-Адамового грехопадения, когда сотворенный присваивает себе прерогативы Творца. Вывод отсюда один, но этот вывод ставит героя в невозможную и парадоксальную ситуацию: отомстить надо, со злом бороться надо — но не по своей воле, не вкладывая в борьбу ни грамма “дивного честолюбья”.
Вот подстрочный перевод Морозова:
Аникст в своей статье, посвященной Шекспиру, пишет: “Достаточно сравнить “восстание” Лаэрта с “падением” Гамлета. Известно, что Лаэрт, как только до него доходит весть об убийстве отца, действует не раздумывая и не колеблясь. Он нисколько не щепетилен в выборе средств для осуществления мести. Его не останавливает даже преступление, и он вступает в подлый сговор с королем, чтобы предательски умертвить Гамлета. “Восстание” Лаэрта является с нравственной точки зрения его глубочайшим падением, и он это сам сознает перед смертью.
Впрочем, как уже говорилось, ума отчасти поврежденного (то есть человеческого).
По сути дела, Гамлет — христианин, вынужденный жить и действовать в языческом мире. То есть в мире сем, хозяин которого сами знаете кто. Вот высшая проблематика шекспировского “Гамлета”, вот почему он столь предельно континуален, вневременен, актуален для каждого из живущих. Гамлет все понимает и видит, но одновременно он долгое время не понимает и не видит себя самого.
Важно учитывать еще вот какое обстоятельство: в “Гамлете” раскрыто, что “месть” по-христиански — всегда ЖЕРТВА. По-христиански наказать Клавдия можно было, только принеся самого себя в жертву. Впрочем, пока Гамлет добрался до этой высшей точки своего пути, он успел вполне “язычески” спровадить на тот свет Розенкранца и Гильденстерна, Полония, Офелию… Мы всегда добираемся до истины, плутая в извивах собственных заблуждений, оборачивающихся преступлениями. Увы, в этом-то и трагедия человека, трагедия принца датского Гамлета.
1 А на практике европейского интеллектуала-космополита по образцу Эразма Роттердамского. Даром что кому-то привиделся в Горацио итальянец швейцарского происхождения, то есть католик и наемник по своей сущности (А. Чернов).
2 Кстати говоря, это означает, помимо всего прочего, что здесь — в данной точке пространства-времени нет зла, карать некого, не с кем Гамлету бороться, ибо Клавдий сам по себе не есть зло, равно как и всякий человек — не есть дьявол. “Всякий человек есть ложь”, — сказал Державин, вспоминая Библию. Да, ложь, но не зло. По этой причине даже самых отъявленных негодяев кто-то любит, и они способны иногда совершать достойные поступки. Зло приходит через нас при определенных условиях. И парадокс состоит в том, что очень часто носителем его выступать может как раз духовно богатый, стремящийся к высоким целям человек. Человек — не дьявол, но через свои поступки и мысли становится союзником дьявола, точнее, его ВОПЛОТИТЕЛЕМ; раскаявшийся Клавдий — уже не преступник.
4 Забавно наблюдать, как ретивый исследовательский дух массового читателя (вот уж воистину у нас каждый специалист и исследователь!) кидается из крайности в крайность. Было время, когда в пьесах Шекспира находили одни несообразности, уличая Барда в противоречиях. На самом деле большинство из них легко объяснялись, требовалось лишь быть внимательным и обладать определенным интеллектуальным навыком. Теперь другая крайность: Шекспир — Гений, а у гения случайных ошибок не бывает, поэтому из любой нелепости выуживается целый набор глубокомысленных заключений. Так Елена Черняева в статье “Уильям Шекспир: “загадка фабульной загадки” “Гамлета”” выстраивает целую теорию на том факте, что Гамлет оказывается в покоях королевы непосредственно после того, как только что наблюдал за молящимся королем. Следовательно, делает вывод дотошная читательница, принц никак не мог предполагать, что за коврами король. Король просто не успел бы попасть в комнату Гертруды. А раз так, то Полоний убит сознательно (вот уж непонятно почему: разве вместо Полония там не мог оказаться тот же Озрик или кто угодно другой; впрочем, поскольку дело семейное, круг возможных соглядатаев все же ограничен). И потому убит сознательно, что это он, хитрый Полоний, как кажется принцу, разыгрывал перед ним призрака его отца, о чем проницательный Гамлет догадался, выведав, что ушлый придворный, оказывается, в юности лицедействовал, в частности, играл Юлия Цезаря.
Что можно сказать по этому поводу? Не знаю… Читала ли пьесу уважаемая исследовательница? В трагедии все противится возможности заподозрить в Полонии хоть какую-то остроту ума и способность разгуливать бурными ночами в латах по стенам эльсинорского замка. А потом исчезать в предутреннем воздухе, да еще вещать из-под земли. Неужели умнейшему Гамлету все это не может прийти в голову? И интересно, кто же тогда продолжает дурачить Гамлета в образе призрака, когда Полоний уже мертв? Невероятно, но у продвинутой авторши вышеупомянутой статьи есть ответ и на этот вопрос. Не буду дальше комментировать.
Что же касается существа поставленного вопроса, то ответа на него может быть два.
1) Добраться из молельни в покои королевы, скорее всего, можно несколькими путями. Один длинный, “официальными коридорами”, через анфилады залов с полагающейся стражей и придворными. Другой совсем короткий — потайным ходом, который наверняка связывает такие “интимные” помещения, как королевская молельня и личный кабинет королевы. Гамлет, безусловно, идет длинным путем (будучи осведомлен о наличии потайного). Король вполне может воспользоваться коротким.
2) Шекспиру просто совершенно все равно, как долго блуждают Гамлет и предполагаемый Гамлетом король по дворцу. Он занят другим и зрителей также занимает другим — драматизмом происходящего. Если кто-то вместо того, чтобы следить за напряженным диалогом матери и сына, с секундомером в руке замеряет результаты эстафеты “Гамлет–Клавдий”, то это уже его проблемы.
5 За обычным оборотом в данном случае скрывается важнейшая тема трагедии. Надо не мстить, а стать карающей рукой небес. То есть действовать не по своей воле, а по воле Бога. Хоть мы и противопоставляем шекспировскую трагедию языческой трагедии мести, но нельзя не сказать, что ту же моральную проблему рассматривал в “Орестее” Эсхил. Орест, в отличие от Клитемнестры, “уполномочен” на мщение Аполлоном (причем лично герой никак не заинтересован в этом мщении). Клитемнестра же присваивает себе прерогативы мстителя, поскольку сама кровно заинтересована в наказании Агамемнона. С этой точки зрения можно сказать, что Гамлет как бы все время спотыкается в шекспировской трагедии о свою личную заинтересованность.
6 О том, что Гильденстерн и Розенкранц осведомлены о его устранении, Гамлет говорит еще во время свидания с матерью:
Скрепляют грамоты. Два школьных друга
Уже давно запродали мой труп
И, торжествуя, потирают руки.
7 Hazlitt W. The Characters of Shakespeare’s Plays // Shakespeare W. Hamlet. N. Y., 1963. P. 198–199.
В этом отношении характерно и противопоставление Гамлета Лаэрту. Лаэрт решает не мировую проблему, а свою, частную: просто мстит за отца. Пока он осуществляет свою цель, конечно, совершается много зла. Объятый ненавистью и замыслами мести, он оказывается
не способен позаботится о сумасшедшей сестре (и она, оставшись без присмотра, погибает). Кстати, интересно, что никакого раскаяния по этому поводу в Лаэрте нет, даже мысли нет. Стремясь умертвить Гамлета, Лаэрт идет на откровенную подлость, становится союзником короля — убийцы и прелюбодея. Слава богу, безрезультатно кончился затеянный Лаэртом мятеж, в результате которого он чуть было не сверг Клавдия и не захватил престол. Следствием, скорее всего, явилась бы гражданская война, во всяком случае, вторжение войск Фортинбраса. Но это все, так сказать, “локальные беды”. Гамлет же, с его виттенбергской широтой замыслов, при осуществлении своей воли способен натворить куда большие.
Итак, за всеми рассуждениями принца проглядывает очень важный и страшный вопрос: не лучше ли удержаться от избранничества (бескомпромиссного поиска Истины),
чем, взяв эту миссию на себя, не справиться с ней? То есть: БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ? И при каких условиях я должен считать себя вправе взяться за подобную высокую и опасную миссию? Гениальность, как оказывается, еще не дает права на самореализацию, духовная продвинутость — на святость.
Кстати, здесь мы опять попадаем в область проблематики античной трагедии, на сей раз софокловского “Царя Эдипа”.
9 То, что принц как бы не вдумывается в только что им понятое и выявленное, не означает, что он проходит мимо своих открытий. Его просто больше волнует практическая задача, необходимость уговорить себя действовать. В сущности, перед нам тот же “ложный” логический выход, как и в случае с “неубиением” короля, стоящего на молитве. Просто невозможность своевольно действовать для него более очевидна, чем возможность действовать исходя из поставленной задачи. Он, будучи умным и предусмотрительным человеком, просто никак не может понять, как это все вокруг, очертя голову, совершают самые немыслимые поступки: вот мать, например, взяла и изменила мужу, или Офелия — вот его любила, но предала.
10 Если взять французскую кальку имени Фортинбрас, то получится “сильная рука”.
11 Есть здесь, впрочем, одно важное обстоятельство, заключающееся в том, что нерассуждающие фортинбрасы и в самом деле почти что животные, следовательно, действуют почти инстинктивно, препоручив себя божьей воле. Рефлектирующий же Гамлет все время находится в опасной ситуации, горделиво взяв исключительно на себя ответственность за “выпрямление” мира. То есть пытается подменить собой, своим разумением Бога. И в частности, проявиться эта гордыня самостояния может в отказе от деяния. Он все время чувствует эту опасность.
12 То, что принц время от времени теряет нить, совершенно отчетливо обнаруживается у гроба Офелии. Только сумасшедший может спрашивать Лаэрта (убив у него перед этим отца и явившись прямой или, по крайней мере, косвенной причиной гибели сестры): “Откуда эта неприязнь, Лаэрт, ведь мы, кажется, были друзьями?” Точно так же трудно ожидать от чуждого лицемерия Гамлета (он только что говорил Горацио, что жалеет о столкновении с Лаэртом) ложных оправданий. А ведь извиняясь перед Лаэртом, он ссылается ни много ни мало как на свое безумие. Гамлет не вполне справляется и, “разыгрывая” безумца, сам отчасти безумным становится. Заметим, что и царь Эдип в результате всех выпавших на его долю испытаний как бы сходит с ума. В том-то и дело, что, идя до конца в своем поиске Истины, жертвуя всем, мы приходим в область, которую апостол Павел называл “безумие Божие”.
13 Курсив мой. — А. М.
14 Как бы все верно, но Аникст никак не может точно сформулировать: а в чем же иначе ведет себя Гамлет? Все дело в том, что Лаэрт решает исключительно свою частную проблему (по разным причинам, в том числе по причине недалекости, зауженности его взгляда на мир), Гамлет же понимает, что всякое частное решение неудовлетворительно. Прежде всего потому, что победа в личной борьбе со злом чаще всего осуществляется за счет его “расширения”. Это подобно тому, как мы можем понижать энтропию на некотором выделенном участке своей жизнедеятельности, но только за счет ее суммарного увеличения в мироздании. Так вот Гамлет думает на много ходов вперед: он не хочет покупать тактический успех за счет стратегического провала. И ему совершенно чужда плебейская мысль, что сам лично он может не дожить до этого крушения, зато сейчас пока воспользуется плодами победы (короче гово-
ря, “после нас хоть потоп”). Гамлет благороден настолько, что всеобщее ставит выше своего частного. И замечу: в этом смысле уязвим, потому что своих частных целей мы еще можем добиться, но если мы их формулируем и пытаемся осуществить как одновременно цели “мировые”, то поражение почти неизбежно. В том-то и ВЕЛИЧИЕ Гамлета, что он побеждает даже тут.