Что привез пущин пушкину в михайловское
Приезд Пущина к Пушкину в Михайловскую ссылку
С 1824 по 1826 год Александр Пушкин находился в ссылке в селе Михайловском.
11 января 1825 года к нему приехал его лучший лицейский друг — Иван Иванович Пущин. Он специально прибыл в Михайловское, чтобы навестить друга.
Известно, что поэт выбежал встречать друга на мороз босиком и в одной рубахе. Прямо там они радостно обнялись.
Весь день друзья пили шампанское, которое привез с собой Иван Пущин, обменивались новостями, вспоминали лицейские годы и читали «Горе от ума» — подарок Пущина другу-поэту.
Иван отмечал в своих мемуарах, что Пушкин жил очень скромно, в маленькой плохо отапливаемой комнатке. К тому же, над ним был установлен надзор, что делало его положение унизительным.
Во время беседы друзей в дом пожаловал настоятель монастыря, который осуществлял надзор за поэтом.
Ему уже доложили, что у Пушкина гости, и он лично приехал узнать, как обстоят дела.
Время пролетело незаметно. Ночью этого же дня Иван Пущин покинул друга.
Пушкин посвятил этому дню стихотворение, которое после попало к Пущину, когда тот прибыл ссыльным в Сибирь:
«Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мои двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!»
В тот день 11 января 1825 года друзья еще не знали, что эта была их последняя встреча.
Пушкин и Пущин
Вначале история одной картины. После двух бутылок шампанского Пушкин что-то читает. Похоже?
Николай Ге
В свой последний год жизни в Петербурге художник Николай Ге, в то время бедствующий и недовольный собой, пишет одну из самых светлых своих работ — картину «Александр Сергеевич Пушкин в селе Михайловском». Два поэта с похожими фамилиями и легендарная няня залиты ярким псковским солнцем — Александр Пушкин, Иван Пущин и Арина Родионовна читают «Горе от ума» Грибоедова.
Заметьте, сколько на картине книг: ими и бумагами завален стол, книги на полу, на стуле. В Михайловском Пушкин действительно очень много работал.
В 1859г. Иван Пущин впервые опубликовал свои воспоминания о Пушкине, которые тронули Ге, и он решил написать картину. Добросовестный художник-трудяга, он поехал специально в Михайловское. Дом был несколько перестроен, но Ге сделал все зарисовки сохранившихся вещей в Михайловском и Тригорском. После смерти Пушкина дом был выкуплен опекой в пользу детей Александра Сергеевича, и с 1866 — 1899 гг. там жил его сын Григорий Александрович. Григорий Пушкин
Работая над картиной, Ге делает точную копию и со знаменитого портрета Ореста Кипренского. Екатерина Фок написала в воспоминаниях:
Я сама, еще девочкой, не раз бывала у него в имении и видела комнату, где он писал. Художник Ге написал на своей картине «Пушкин в селе Михайловском» кабинет совсем неверно. Это — кабинет не Александра Сергеевича, а сына его, Григория Александровича. Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный: на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки. И книг у него своих в Михайловском почти не было; больше всего читал он у нас в Тригорском, в библиотеке нашего дедушки по матери, Вындомского.
Михаил Семевский
По-другому выглядел кабинет Пушкина и в воспоминаниях русского историка Михаила Семевского, посетившего Михайловское:
«Мебели было немного и вся-то старенькая… Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна, где был рабочий кабинет А. С-ча, стояла самая простая деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под неё подставлено было полено: некрашеный стол, два стула и полки довершали убранство этой комнаты».
Тем не менее, сейчас кабинет Пушкина в Михайловском очень похож на тот, что мы видим на картине у Ге. Разве что Ге сделал и стол, и комнату несколько побольше. Сам Иван Пущин описывает комнату Пушкина более похожей на описания Фок и Семевского:
«Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, заслышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр. Во всём поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда, с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора, против его двери — дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев».
Иван Пущин
А встретил Пушкин Пущина вот так:
«Я привёз Пушкину в подарок «Горе от ума», он был очень доволен этой тогда рукописной комедией. После обеда за чашкой кофею, он начал читать её вслух».
Чтение бойко пошло после двух бутылок шампанского под чашку кофею. Вот оно как.
Картину Ге приняли холодно. Кстати, сразу же после первой выставки картину Николая Ге купил поэт Николай Некрасов. После выставки картину приобретает Н.А.Некрасов. Но критика и публика в картине разочаровывается и не принимает ее. Конечно, Николай Ге воспринимает это тяжело. Художник решает купить хутор Ивановский в Черниговской губернии и навсегда оставить Санкт-Петербург.
А потом в неё вцепилось деятели советского литературоведения. В ней было достаточно пафоса для продолжения мифотворчества: театральность позы, напыщенность костюма и приукрашенная комната, где на самом деле два подвыпивших друга читали Грибоедова, или «Цыган», или отрывки из будущих Маленьких трагедий, но никак не устав Северного общества.
Из воспоминаний Пущина выдрали ровно то, что нужно было. Картина приобрела «идейную направленность». В её описаниях куда больше цитировали Герцена: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далёкое будущее». Так начал исчезать живой Пушкин, а ему на замену пришёл другой — с нимбом из Серпа и Молота.
Чтобы дополнить картину того дня, надо обязательно сказать о «Записках о Пушкине». Эта книга одиноко стоит в русской литературе. Нечего поставить рядом с ней. Нет подобной книги ни о Лермонтове, ни о Тютчеве, ни даже о Льве Толстом. Вообще ни о ком из смертных нет таких солнечных записок, как «Записки о Пушкине» Ивана Пущина.П.П. Кончаловский. Пушкин в Михайловском.
1825 год. Михайловское
«. Вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора. Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке. «
Записки И.И. Пущина о Пушкине. Фото: Президентская библиотека
1856 год. Ялотуровск
«. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. «
И думается: а ведь Пушкин скорее всего намеренно сделал своего Белкина тезкой Пущина, назвал его Иваном и дату рождения подарил пущинскую, 1798 год.
Как же родились эти записки о Пушкине, написанные с пушкинским же мастерством и вдохновенной легкостью?
По манифесту 26 августа 1856 года декабристам разрешили вернуться из сибирской ссылки. В середине ноября Иван Иванович Пущин, живший в Ялуторовске, вместе с семилетним сыном Ваней отправился в дальний путь. В Петербурге Ивана Ивановича ждали родные и лицейские друзья, которых он не видел тридцать лет. То ли от радостных потрясений, то ли от перемены климата, но в январе 1857 года Пущин тяжело заболел. Два с половиной месяца был между жизнью и смертью.
В один из дней ему приснилось, что он в Лицее, в своей каморке, и к нему вбегает Пушкин. «Что тебе, Пушкин. » А тот смотрит озорно и ласково и ничего не говорит.
После этого Пущин пошел на поправку. 11 марта он смог написать первое письмо любимой женщине: «Нетвердой рукой, потихоньку, наконец скажу, добрый друг мой, что я оправился от трудной болезни. Настрадался я досыта, но Бог поддержал и поддерживал, видно еще нужен на что-нибудь. «
В то время Пущин уже догадывался, что именно он должен еще совершить.
Рассказать о Пушкине.
Н. Артемьев. Встреча И.И. Пущина и А.С. Пушкина в Михайловском. 1987 год.
1858 год. Бронницы
21 апреля Иван Иванович сообщает жене: «Сел за твой листок отдохнуть от утреннего и послеобеденного авторства. Наконец выбрался с Пушкиным из Лицея и добрался до 20го года. Много вздору пришлось рассказать. Доброй ночи, дружок мой! Перекрести меня. «
Глядя сейчас на тоненькую, в полсотни страничек, книжку «Записки о Пушкине», невольно думается, что в рукописи воспоминания Пущина были куда обширнее. Ну не мог же он почти за полгода написать лишь эти пятьдесят страниц? Кто знает.
Известно лишь, что первая публикация «Записок о Пушкине» была в странном журнале «Атеней». Странность его в том, что издавался он всего полтора года и, опубликовав записки Пущина, навсегда исчез.
В феврале 1859го Пущин неожиданно слег и письма мог лишь диктовать. В последнем письме друзьям, отъезжающим в Европу, он в своей обычной шутливой манере пишет, что не едет с ними, потому что кашляет, а за границей «эта дурная привычка не допускается».
А. Кичигина. Последняя встреча. 1999 год.
О ГЛАВНОМ
Иван Пущин: Он остановился на крыльце со свечой в руке.
Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякнул у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной.
(Из «Записок о Пушкине»).
Счастливые минуты в Шлиссельбурге
В «Летописи жизни и творчества Пушкина» есть упоминание о сне, который приснился Пушкину в августе 1827 года. К этому моменту Пущин второй год отбывал одиночное заключение в Шлиссельбургской крепости. В своей рабочей тетради Пушкин записал:
И рядом рисунок: профильный портрет молодого Пущина.
Жаль, что Пущин не узнал об этом. Много лет спустя он писал Матюшкину: «Странно тебе покажется, что в Шлиссельбурге (самой ужасной тюрьме) я имел счастливейшие минуты. Как это делается, не знаю. Знаю только, что эта сила и поддерживала меня. «
Может быть, это были те минуты, когда о нем думал и молился Пушкин?
О ГЛАВНОМ
Иван Пущин: Пушкин первый встретил меня в Сибири.
Я осужден. 1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился наконец с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог. Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А.Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое Провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
(Из «Записок о Пушкине»)
О том, как И. И. Пущин посетил А. С. Пушкина в Михайловском
“С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, – вспоминал И. И. Пущин, – во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на Рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить в Псков к сестре… а оттуда уже рукой подать в Михайловское… Погостил у сестры несколько дней и от нее вечером пустился из Пскова… мчались среди леса по гористому проселку: все мне казалось не довольно скоро!
Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем
Не нужно говорить, что тогда во мне происходило, беру его в охапку и тащу в комнату… Смотрим друг на друга, целуемся, молчим… Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года мешает писать в очках), мы очнулись…”
“Приезд Пущина в Михайловское, – комментирует
Но Пущин был не из пугливых: к тому времени он уже состоял членом тайного общества, а вскоре после посещения поэта, 14 декабря, показал себя на площади как один из самых хладнокровных и деятельных руководителей восстания (“Высочайшим указом” Николая I он был приговорен к двадцати годам каторги). Однако Пущин отличался не только мужеством, но и поразительной добротой… И к Пушкину Пущин проявлял нежную заботливость.
Свидание двух друзей в Михайловском было недолгим, но очень теплым. Вечером того же дня Пущин уехал… Через двенадцать лет, когда Пущин отбывал каторгу в Сибири, умирающий поэт назвал его имя”.
Related posts:
Пушкин и Пущин в Михайловском
1825. Яеваря 11. Приезд на одни сутки И.И. Пущина в Михайловское
«Пушкин и Пущин в Михайловском
Пущин Иван Иванович (1798—1859) — лицейский товарищ Пушкина, один из самых близких его друзей, видный участник декабристского движения с ранних его этапов до самого 14 декабря, отнесённый Верховным уголовным судом к «первому разряду» государственных преступников и осуждённый на 20 лет каторги. Записки Пущина написаны в 1858 году по настоянию Е. И. Якушкина, сына декабриста, который ещё в Сибири в 1853 г. записывал устные рассказы Пущина. Записки Пущина, благодаря своей точности и правдивости, принадлежат к числу важнейших источников для биографии поэта. Пущин пишет только о том, что он видел и наблюдал сам.
Впервые с цензурными изъятиями записки Пущина опубликованы в журнале «Атеней» (1859, т. VIII, ч. 2, с. 500—537). Полностью подготовлены и напечатаны Е. И. Якушкиным («Пущин и записки о Пушкине». СПб., 1907). Несколько раз переизданы под редакцией С. Я. Штрайха.
«В 1824 году в Москве тотчас узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти; надзор этот был поручен Пещурову, тогдашнему предводителю дворянства Опочковского уезда. Все мы, огорчённые несомненным этим известием, терялись в предположениях. Не зная ничего положительного, приписывали эту ссылку бывшим тогда неудовольствиям между ним и графом Воронцовым. Были разнообразные слухи и толки, замешивали даже в это дело и графиню. Все это нисколько не утешало нас. Потом вскоре стали говорить, что Пушкин вдобавок отдан под наблюдение архимандрита Святогорского монастыря, в четырёх вёрстах от Михайловского. Это дополнительное сведение делало нам задачу ещё сложнее, нисколько не разрешая её.
С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж её командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Перед отъездом, на вечере у того же князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре буду у него. «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста вёрстах. Если не пустят к нему, уеду назад». — «Не советовал бы, впрочем, делайте, как знаете», — прибавил Тургенев.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я и от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Как сказано, так и сделано.
Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от неё вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы наконец с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому просёлку: все мне казалось не довольно скоро! Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости, кой-как удержался в санях. Схватили вожжи.
Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора.
Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.
Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожжённые кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери — дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев.
После первых наших обниманий пришёл и Алексей, который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только близко знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта, дом не топлен. Кое-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и проч. Вопросы большею частью не ожидали ответов. Наконец помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга. Теперь не берусь всего этого передать.
Вообще Пушкин показался мне несколько серьёзнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же весёлость; может быть, самое положение его произвело на меня это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему ещё не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашёл, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в «Северных цветах» и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым1.
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности, думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии.
Мне показалось, что вообще он неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим, отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Среди разговора ex abrupto2 он спросил меня: что об нем говорят в Петербурге и Москве? При этом вопросе рассказал мне, будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Лёвушка. На это я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своём значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.
Он терпеливо выслушал меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с музой живёт в ладу и трудится охотно и усердно. Скорбел только, что с ним нет сестры его, но что, с другой стороны, никак не согласится, чтоб она по привязанности к нему проскучала целую зиму в деревне. Хвалил своих соседей в Тригорском, хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться. Среди всего этого много было шуток, анекдотов, хохоту от полноты сердечной. Уцелели бы все эти дорогие подробности, если бы тогда при нас был стенограф.
Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея; потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19-го октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и моё судейство3:
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада,
. …………………………….
…. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
. …………………………….
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.
Незаметно коснулись опять подозрений насчёт общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, — по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть.
Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и все было понятно без всяких слов.
Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, — начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за неё. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искромётным няню, а всех других хозяйскою наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание.
Я привёз Пушкину в подарок «Горе от ума»; он был очень доволен этою тогда рукописною комедией, до того ему вовсе почти незнакомою. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать её вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошёл в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
Я подошёл под благословение. Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит.
Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne mine ; mauvais jeu4 и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишинёве, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.
Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение. Потом он мне прочёл кое-что своё, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы».
Время не стояло. К несчастию, вдруг запахло угаром. У меня собачье чутье, и голова моя не выносит угара. Тотчас же я отправился узнавать, откуда эта беда, неожиданная в такую пору дня. Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые с самого начала зимы не топились. Когда закрыли трубы, — хоть беги из дому! Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском доме: велел открыть трубы, запер на замок дверь в натопленные комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку открыл.
Все это неприятно на меня подействовало, не только в физическом, но и в нравственном отношении. «Как, — подумал я, — хоть в этом не успокоить его, как не устроить так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье!» В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлеченьем. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Видно, однако, моё ворчанье имело некоторое действие, потому что после моего посещения перестали экономничать дровами. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на биллиарде. Ведь не летом же он этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и лесов, которые любил с детства. Я не мог познакомиться с местностью Михайловского, так живо им воспетой: она тогда была закутана снегом.
Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякнул у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём, и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной.
Картина Ге-
Пушкин и Пущин в Михайловском
«Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать».
Впервые узнав судьбу неизвестного мне майора Раевкского(их много из родственных семейств в переплетении с судьбой поэта) обратился в интернет и узнал из Википедии и др. источников о трагичкской и героической судьбе «первого декабриста»